В детском саду у ребят жили разные звери. В ящике с песком жила черепаха, её звали Манечка, в деревянной клетке жил белый кролик, его никак не звали, а в маленькой железной клетке — белая мышка, её тоже никак не звали. Эти звери были не дикие, а совсем ручные.

А ребятам хотелось диких зверей. Очень хотелось!

Вот однажды, когда была очень хорошая погода, тётя Маня им и говорит:

— Ну как, ребята? Не пойдём ли мы сегодня сами ловить диких зверей?

— Пойдём, пойдём! — закричали ребята. — Будем охотиться по-настоящему.

Все очень обрадовались. А тётя Маня стала раздавать разные вещи для того, чтобы ловить зверей. Пете дала поливальницу, Майе зелёное жестяное ведро, Оле большую кружку, а Васе цветочный горшок с дыркой в донышке, которую надо затыкать пальцем. И ещё дала разные спичечные и неспичечные коробочки. И два сачка — красный и зелёный. А сама взяла две стеклянные банки. Они очень ломкие.

И вот все пошли на луга, за город.

По дороге Петя поймал большого дикого кузнечика. Он очень больно щиплется. Его накрыли банкой, а потом посадили в коробку из-под папирос, — он в спичечную не влезал, у него длинные ноги.

Потом Майя увидала в канавке лягушат, а в траве лягушку. Их всех сразу поймали просто руками и посадили в банку.

А потом поймали ещё пять жуков. И одну бабочку-крапивницу.

А когда вышли на луга, тут началась самая интересная охота. Майя увидела в земле какие-то норки. Тут жила дикая полевая мышь. В земле было четыре дырки, две заткнули травой, и тётя Маня сказала:

— Бегите за водой.

И все побежали к канавке за водой. Петя принёс воду в поливальнице, Майя в зелёном жестяном ведёрке, Оля в кружке, а Вася в цветочном горшке с дыркой на донышке, которую надо затыкать пальцем.

Принесли воду. Тётя Маня наложила на дырку в земле мешок и говорит:

— Ну, ребята, лейте воду в другую дырку. Мышка в воде не живёт — обязательно выскочит.

Вот Петя вылил, а никто не выскочил. И Майя вылила. И Оля вылила. А как стал лить Вася из цветочного горшка с дыркой на донышке, тут все увидели: в мешке что-то бегает. Шевелится мешок. Значит, выскочила из норки дикая мышка.

Мышку скорее поймали, посадили её в коробочку, и все пошли домой — устраивать зоосад.

Лягушка с лягушатами стала жить в большой банке, кузнечики тоже в банке, в другой, а жуки потерялись — они по дороге выползли из коробочки, — ни одного нет. Бабочку сами ребята выпустили — пускай она летает, мёд собирает с цветов.

А дикая мышь стала жить с белой мышкой в железной клетке.

Она скоро стала совсем ручной, и у неё родились пять мышенят.

Девочка Галя Столбова пошла в зоосад. В зоосаду, в птичнике, павлин показывал свой замечательный хвост. Зелёный, блестящий, с синими пятнами. Развернул его веером и трясёт.

Все люди удивляются: «Вот так хвост! Какая красота!»

А Галя Столбова набрала горсть опилок да как бросит в павлина! Павлин и не стал больше показывать хвост. Сложил его и взлетел на насест.

На улице, в клетке с толстыми железными прутьями, сидел медведь Федька. Задние лапы свесил наружу, а передние протягивает, просит сладенького. Вот все ему и кидают хлеб, пряники, и сухари, и конфеты — у кого что найдётся в кармане.

А Галя Столбова завернула в конфетную бумажку камень и бросила медведю. Хапнул Федька конфету и чуть-чуть не сломал зуб, обиделся и ушёл в угол спать.

А Галя Столбова сочинила песенку — скачет и дразнит:

… Эй, Федька-Федул,

Что губы надул?

Конфетку просил —

Да язык прикусил…

И пошла дальше других зверей дразнить. Она была злая девчонка.

В зебру бросила снегом, на журавля затопала ногами. Потом она пошла в слоновник к слону.

А там в это время слон покупал морковку. Кто-нибудь протянет ему денежку, слон возьмёт её хоботом и передаст своему сторожу. А сторож за денежку даст морковку.

Галя Столбова захотела и слона подразнить. Она думает: «Я брошу ему свою рукавицу, а сторож морковку слону за неё и не даст. А я рукавичку потом обратно у сторожа заберу».

Протянула слону Галя Столбова свою вязаную красную рукавицу. Слон вытянул хобот, взял её осторожно и… сунул себе в рот. И съел.

Так тебе и надо, Галя Столбова, — не дразни зверей.

Я о ней много думал. Особенно в детстве. Хорошо быть храбрым: все уважают, а другие и боятся. А главное, думал я, никогда нет этого паскудного трепета в душе, когда ноги сами тянут бежать, а то от трепету до того слабнут, что коленки трясутся, и, кажется, лучше б лег и живым в землю закопался. И я не столько боялся самой опасности, сколько самого страха, из-за которого столько подлостей на свете делается. Сколько друзей, товарищей, сколько самой бесценной правды предано из-за трусости: «не хватило воздуху сказать»…

И я знал, что по-французски «трус» и «подлец» — одно слово — «ляш». И верно, думал я: трусость приводит к подлости.

Я заметил, что боюсь высоты. До того боюсь, что если лежу на перилах балкона на шестом этаже, то чувствую, как за спиной так и дует холодом пустота. Просто слышу, как звенит проклятая холодом своим. И говорю тогда невпопад: оглушает сзади пустота.

Я раз видел, как на подвеске красил купол кровельщик. Метров сорок высоты, а он на дощечке, вроде детских качелей. Мажет, как будто на панели стоит, еще закурил, папироску скручивает. Вот я позавидовал! Да если б меня туда… я вцепился б, как клещ, в веревки или уж прямо бросился бы вниз, чтоб разом покончить со страхом: это самое больное, самое непереносимое чувство. Я выследил этого храбреца и вечером пошел за ним. Он пошел прямо на реку. Стал раздеваться. Я рядом. Я, при таком храбреце, пробежал по мосткам до самого краю и с разбегу бух головой: глубоко там, не ударишься. Выплыл. Смотрю, мой кровельщик стоит по пояс в воде и плещет на себя, приседает, как баба. Я ему:

— Дяденька, иди сюда, здесь водица свежей.

А он:

— Ишь, прыткий какой. Тама, гляди, утонуть можно.

— Да тут тебе по шею.

— Ладно! Неровен час колдобина али омут какой. Ну тебя к лешему. Не мани.

А когда он портки оттирал песком, я спросил:

— А как же выси-то не боишься?

— По привычке.

А поначалу, сказал, что страховито было.

Я решил, что приучу себя к высоте. И стал нарочно лазить туда, где мне казалось страшно.

Но ведь не одна высота, думал я. А вот в огонь полезть. В пожар. Или на зверя. На разбойника. На войне. В штыки, например.

Я думал: вот лев — ничего не боится. Вот здорово. Это характер. А чего ему бояться, коли он сильней всех? Я на таракана тоже без топора иду. А потом прочел у Брема, что он сытого льва камнем спугнул: бросил камнем, а тот, поджавши хвост, как собака, удрал. Где же характер? Потом я думал про черкесов. Вот черкес — этот прямо на целое войско один с кинжалом. Ни перед чем не отступит. А товарищ мне говорит:

— А спрыгнет твой черкес с пятого этажа?

— Дурак он прыгать, — говорю.

— А чего ж он не дурак на полк один идти?

Я задумался. Верно: если б он зря не боялся, то сказать ему: а ну-ка, не боишься в голову из пистолета выстрелить? Он — бац! И готово. Этак давно бы ни одного черкеса живого не было. С гор в пропасть прыгали бы, как блохи, и палили бы себе в башку из чего попало. Если им смерть нипочем. Ясное дело: совсем не нипочем, и небось как лечатся, когда заболеют или ранены. Зря на смерть не идут.

Вот про это «зря» я увидал целую картину.

Дело было так. Был 1905 год. Был еврейский погром. Хулиганье под охраной войск убивало и издевалось над евреями как хотело. Да и над всякими, кто совался против. И образовался «союз русского народа»… казенные погромщики, им даны были значки и воля: во имя царя-отечества наводить страх и трепет. В союз этот собралась всякая сволочь. А чуть что — на помощь выезжала казачья сотня, на конях, с винтовками, с шашками, с нагайками. Читали, может быть, про эти времена? Но читать одно. А вот выйдешь на улицу часов в семь хотя бы вечера и видишь — идет по тротуару строем душ двадцать парней в желтых рубахах. Кто не понравился — остановили, избили до полусмерти и дальше. Дружина союза русского народа.

В это время как раз приходит ко мне товарищ. Приглашает дать бой дружине. Днем, на улице. Я ни о чем другом тогда не подумал, только: неужто струшу? И сказал: «Идет…» Он мне дал револьвер. А за револьвер тогда, если найдут, ой-ой! Если не расстрел, то каторга наверняка. Уговорились где, когда. «И Левка будет». А Левку я знал. Я удивился: Левка был известен как трус. Его называли Левка-жид, и он боялся по доске канаву перейти. И Левка. Место было то, с которого начинала орудовать дружина. Нас было семь человек. Мы растянулись вдоль улицы под домами. Вот и желтые рубахи. Улица сразу опустела — еврейский квартал. Дружина идет строем по тротуару. Мы стоим, прижавшись к домам. Нас не видно.

У меня сердце работало во всю мочь: что-то будет? Чем бы ни кончилось, все равно замечен и потом… Все равно найдут. Стрельба на улицах… Военный суд. Виселица.

Вдруг один из дружинников поднял камень, трах в окно. В тот же момент выстрелил наш вожак. Это значило — открывай огонь. Наши стали палить. Мой выстрел был седьмым. Но я думал, что есть еще утек: есть возможность замести следы. Дружина шарахнулась. Их начальник что-то крикнул, все встали на колено и стали палить из револьверов. И вдруг Левка выбегает на середину улицы и с роста бьет из своего маузера. Выстрелит, подбежит шагов на пять и снова. Он подбегал все ближе с каждым выстрелом, и вдруг все наши выскочили на мостовую, и в тот же миг дружина вскочила на ноги и бросилась за угол. Левка побежал вслед, но его догнал наш вожак и так дернул за плечо, что Левка слетел с ног.

Дружина постреливала из-за угла. Через пять минут уже взвод казаков дробно скакал по мостовой. Дал с коней залп. Левку держали, чтоб он не бросился на казаков. А я только со всей силой удерживал ноги на панели, чтоб не понесли назад. А грудь — как железная решетка, через которую дует ледяной ветер. Мы, отстреливаясь, благополучно отступили. Не знаю, много ли стрелял я.

Я сразу не пошел домой, чтоб запутать следы, наплести петель. А Левку едва вытолкали из улиц, он плакал и рвался.

Я испытывал храбрость, а у Левки сестру бросили в пожар. Лез не зря. У него в ушах стоял крик сестры и не замолк вопль народа своего. Это стояло сзади, и на это опирался его дух. У меня был товарищ — шофер. К нему подошли двое ночью, и он снял свою меховую тужурку и сапоги и раздетый прибежал домой зайчиком по морозу.

Его мобилизовали. И через два месяца я узнал: летел на мотоциклете с донесением в соседнюю часть. Не довезет — тех окружат, отрежут. По пути из лесу стрельба. Пробивают ноги — поддал газу. Пробивают бак с бензином. Заткнул на ходу платком, пальцем, правил одной рукой и пер, пер — и больше думал о бензине, чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти. А чего проще: стать. Взяли бы в плен, перевязали, отправили в госпиталь. Да не меховым бушлатиком на этот раз подперт был дух.

Или вот вам случай с моим приятелем капитаном Ерохиным. Ему дали груз бертолетовой соли в бочонках из Англии в Архангельск. При выгрузке у пристани от удара эта соль воспламенилась в трюме. Бертолетова соль выделяет кислород — это раз, так что поддает силы пожару. А второе — она взрывает. Получше пороха. И ее полон трюм. Ахнет — и от парохода одни черепки. Он взорвется, как граната. Через минуту — пламя уже стояло из трюма выше мачт. У всей команды натуральное движение — на берег и бегом без оглядки от этого плавучего снаряда. И тут голос капитана: заливай. И капитан стал красней огня и громче пламени. И никто не ушел. Не сошла машинная команда со своих мест и дали воду, дали шланги в трюм, и люди работали обезьяньей хваткой. А берег опустел: все знали — рванет судно, на берегу тоже не поздоровится. И залили. Через полчаса приехала пожарная команда. Не пустил ее на борт Ерохин: после драки кулаками не машут.

На что его дух опирался? Да ведь каждый капитан, приняв судно, чувствует, что в нем, в этом судне, его честь и жизнь. Недаром говорят: Борис Иваныч идет, когда видят пароход, которого капитан Борис Иванович. И в капитане это крепко завинчено, и всякий моряк это знает, как только вступает на судно: капитан и судно одно. И горел не пароход, сам Ерохин горел. Этим чувством и был подперт его дух.

А то ведь говорили: как осторожно Ерохин ходит. Чуть карте не верит прямо торцем в море и в обход. Не трусоват ли? Но поставьте тех, кто так говорил, командовать судном: думаю, и они не ушли бы с пожара, и они бы не проверяли б неверные карты своим килем.

Но вы скажете: «Что большие дела — война да море. А вот на улице».

Да, на улице, на каждой почти улице есть свой Иван. Был и в нашем переулке такой клевый парень, кому все не под шапку. Никому не уважит. Лезет, хоть на кого. Просто, скажете, смелый, и все тут. Нет, не все. Для него вся жизнь в этой улице, тут его положение держится кулаком. Отступи пропал. Хоть за ворота завтра не выходи. И когда его подуськивали затронуть здорового прохожего — как ему отказаться? Ага! Полез в бутылку! Слабо! И все его положенье героя и «Ивана» повисло на волоске. И он уж кричит через дорогу:

— Эй, ты что смотришь?

(А тот и не смотрит.)

— В рыло давно не заезжали тебе, видать. — И шагает через улицу. Все глядят, как наш-то его.

И прохожему не до того, чтоб в каждой улице драться. Прохожий уклоняется. Ага! То-то. Знай вперед, как рыло держать.

А потом чего-то он перестал с ребятами за воротами стоять, прохожих поджидать. Днем его вовсе не стало видно. Как-то вечером слышу у ворот разговор, его голос:

— Ты сколько можешь осьминых заклепок в час забить? Не пробовал? Вот ты попробуй. У нас есть один, и посмотреть — не видный из себя парень, так он, брат, в час заколачивает — мне в три не кончить. Вота что!

Потом через месяц слышу — он на ребят покрикивает:

— А вы что? Все бузу трете? Чего к человеку пристали! Человек в баню идет.

А раньше самое первое дело: задраться с таким и чтоб белье в грязь разлетелось.

Вышел из «Иванов», в другом его жизнь, в другом честь — не в улице, в заводе. Не подуськаешь: нет у него ни подъему, ни духу лезть на здорового дядю — улице свою храбрость показывать. Вылетела прежняя подпорка его духа.

А вот еще: один мне говорил, что до того боялся кладбища, что и днем-то его далеко обходил. Раз пришлось отводить домой девочку лет семи. Дорога самая короткая через кладбище. Она ему:

— Дяденька, кладбищем-то ближе всего, только ой! темно уж.

— А ты боишься, что ли?

— С вами-то мне нигде не страшно.

Мой приятель сразу усатым дядей стал. По кресту похлопывал, говорил:

— Да чего бояться, дурашка: он деревянный. Чего он тебе сделает? А покойники, они мертвые. Поди, и кости уж сгнили. Ничего там нет: земля да крест.

Девчонка к нему жалась, он ее все по головке гладил.

Ну, а потом? Потом снова обходил.

На девочкино доверие оперся его дух.

Рано утром встал охотник, взял ружьё, патроны, сумку, позвал своих двух собак и пошёл стрелять зайцев.

Был сильный мороз, но ветра совсем не было. Охотник шёл на лыжах и разогрелся от ходьбы. Ему было тепло.

Собаки забегали вперёд и выгоняли на охотника зайцев. Охотник ловко стрелял и набил пять штук. Тут он заметил, что зашёл далеко.

«Пора и домой, — подумал охотник. — От моих лыж видны следы, и, пока не стемнело, я по следам дойду домой. Перейду овраг, а там уже недалеко».

Он спустился вниз и увидел, что в овраге черным-черно от галок. Они сидели прямо на снегу. Охотник понял, что дело неладно.

И верно: он только вышел из оврага, как задул ветер, пошёл снег, и началась метель. Впереди ничего не было видно, следы запорошило снегом. Охотник свистнул собак.

«Если собаки не выведут меня на дорогу, — подумал он, — я пропал. Куда идти, я не знаю, заблужусь, занесёт меня снегом, и я замёрзну».

Пустил он собак вперёд, а собаки отбегут пять шагов — и охотнику не видно, куда за ними идти. Тогда он снял пояс, отвязал все ремешки и верёвки, какие на нём были, привязал собак за ошейник и пустил вперёд. Собаки его потащили, и он на лыжах, как на санях, приехал к себе в деревню.

Он дал каждой собаке по целому зайцу, потом разулся и лёг на печь. А сам всё думал:

«Кабы не собаки, пропал бы я сегодня».

Жил-был заяц. Шерсть пушистая, уши длинные. Заяц как заяц. Да такой хвастунишка, что во всём лесу другого такого не сыскать. Играют зайчишки на поляне, прыгают через пенёк.

– Это что! – кричал заяц. – Я могу через сосну перепрыгнуть!

Играют в шишки – кто выше подбросит.

А заяц опять:

– Это что! Я на самую тучу закину!

Смеются над ним зайцы:

– Хвастунишка!

Пришёл как-то в лес охотник, убил хвастливого зайца и сделал из его шкурки шапку. Надел сынишка охотника эту шапку и давай ни с того ни с сего перед ребятами похваляться:

– Я лучше самой учительницы всё знаю! Мне любая задача нипочём!

– Хвастунишка! – говорят ему ребята.

Пришёл мальчик в школу, снял шапку и сам удивляется:

– С чего это я, право, расхвастался?

А вечером пошёл он с ребятами с горки кататься, надел шапку и опять давай хвастать:

– Я сейчас с горки скачусь прямо на тот берег озера!

Перевернулись на горе его санки, слетела с головы мальчика шапка и закатилась в сугроб. Не нашёл её мальчик. Так без шапки и домой вернулся. А шапка осталась лежать в сугробе.

Пошли как-то девочки хворост собирать. Идут, меж собой сговариваются друг от дружки не отставать.

Вдруг видит одна девочка – лежит на снегу белая пушистая шапка.

Подняла она её, надела на голову да как задерёт кверху нос!

– Что мне с вами ходить! Я сама больше вас всех хворосту соберу и скорей дома буду!

– Ну и ступай одна, – говорят подружки. – Экая хвастунишка!

Обиделись и ушли.

– Без вас обойдусь! – кричит им вслед девочка. – Одна целый воз притащу!

Сняла шапку – снег отряхнуть, оглянулась вокруг и ахнула:

– Что я в лесу одна делать буду? Мне и дороги не найти, и хворосту не собрать одной!

Бросила она шапку и пустилась подружек догонять. Осталась заячья шапка под кустом лежать. Да недолго пролежала она там. Кто мимо шёл, тот и нашёл. Кто увидал, тот и поднял.
Посмотрите вокруг, ребятки, нет ли на ком из вас заячьей шапки?

У Димы кто-то вырвал из тетрадки чистый лист.

— Кто бы это мог сделать? — спросил Дима.

Все ребята молчали.

— Я думаю, что он сам выпал, — сказал Костя. — А может быть, тебе в магазине такую тетрадку дали… Или дома твоя сестренка вырвала этот лист. Мало ли что бывает… Правда, ребята?

Ребята молча пожимали плечами.

— А еще, может, ты сам где-нибудь зацепился… Крах! — и готово!.. Правда, ребята?

Костя обращался то к одному, то к другому, торопливо объясняя.

— Кошка тоже могла вырвать этот лист… Еще как! Особенно котеночек какой-нибудь…

Уши у Кости покраснели, он все говорил, говорил что-то и никак не мог остановиться.

Ребята молчали, а Дима хмурился. Потом он хлопнул Костю по плечу и сказал:

— Хватит тебе!

Костя сразу обмяк, потупился и тихо сказал:

— Я отдам тебе тетрадь… У меня есть целая!

Если подумать, так это просто какой-то ужас: я еще ни разу не летал на самолетах. Правда, один раз я чуть-чуть не полетел, да не тут-то было. Сорвалось. Прямо беда. И это не так давно случилось. Я уже не маленький был, хотя нельзя сказать, что и большой. В то время у мамы был отпуск, и мы гостили у ее родных, в одном большом колхозе. Там было много тракторов и косилок, но главное, там водились животные: лошади, цыплята и собаки. И была веселая компания ребят. Все с белыми волосами и очень дружные. По ночам, когда я ложился спать в маленькой светелке, было слышно, как где-то далеко гармонисты играют что-то печальное, и под эту музыку я сразу засыпал.

И я полюбил всех в этом колхозе, и особенно ребят, и решил, что проживу здесь для начала лет сорок, а там видно будет. Но вдруг стоп, машина! Здравствуйте! Мама сказала, что отпуск промчался как одно мгновение и нам надо срочно домой. Она спросила у дедушки Вали:

— Когда вечерний поезд?

Он сказал:

— А чего тебе поездом-то телепаться? Валяй на самолете! Аэропорт-то в трех верстах. Момент, и вы с Дениской в Москве!

Ну что за дедушка Валя — золотой человек! Добрый. Он один раз мне божью коровку подарил. Я его никогда не забуду за это. И теперь тоже. Он когда увидел, как мне хочется лететь на самолете, то в два счета уговорил маму, и она, хотя и неохотно, но все-таки согласилась. И дедушка Валя, чтобы не гонять пятитонку по пустякам, запряг лошадь, положил наш тяжелый чемодан в телегу, на сенцо, и мы уселись и поехали. Я просто не знаю, как сказать, до чего было здорово ехать, слушать, как скрипит тележка, и слышать, как вокруг пахнет полем, дегтем и махорочкой. И я радовался, что сейчас полечу, потому что Мишка у нас в Москве во дворе рассказывал, как он с папой летал в Тбилиси, какой у них был самолет огромный, из трех комнат, и как им давали конфет сколько хочешь, а на завтрак сосиски в целлофановом мешочке и чай на подвесных столиках. И я так совсем задумался, как вдруг наша тележка въехала в высокие деревянные ворота, украшенные елочными ветками. Ветки были старые, они пожелтели. За этими воротами тоже было поле, только трава была какая-то не пышная, а пожухлая и потертая. Немножко подальше, прямо перед нами, стоял небольшой домик. И дедушка Валя поехал к нему. Я сказал:

— Зачем мы сюда едем? Мне надоело трястись. Поедем поскорее в аэропорт.

Дедушка Валя сказал:

— А это чего? Это и есть аэропорт… Иль ослеп?

У меня просто сердце упало. Это пожухлое поле — аэропорт? Чепуха какая! А где красота? Ведь никакой же красоты! Я сказал:

— А самолеты?

— Вот войдем в аэровокзал, — он показал на домик, — пройдем его насквозь, выйдем в другие двери, там и будут тебе самолеты… Покормить, что ли?..

И он повязал нашей лошади на голову мешок с овсом, и она начала хрупать.

А мы пошли в этот домик. В нем было душно и пахло щами. В первой комнате сидели люди. Тут был дяденька с колесом и старушка с мешком. В мешке кто-то дышал — наверно, поросенок. Еще была женщина с двумя мальчатами в розовых рубашках и одним грудным. Она его завернула в пеленки туго-натуго, и он был похож на гусеничку, потому что все время корчился. Тут же был газетный киоск. Дедушка Валя поставил наш тяжелый чемодан возле мамы и подошел к киоску. Я пошел за ним.

Но киоск не работал.

Там в стекле была бумажка, а на ней надпись печатными буквами:

«Приду через 20».

Я прочел эту надпись вслух. Дядька, что был с колесом, сказал:

— Смотрите — читает!

И все посмотрели на меня. А я сказал:

— И всего-то шесть лет.

Они все засмеялись. Дедушка Валя, когда смеялся, показывал все свои зубы. Они у него интересные были: один вверху направо, а другой внизу налево. Дедушка долго хохотал. В это время в комнату заглянул какой-то толстый парень. Он сказал:

— Кто на Москву?

— Мы, — сказали все хором и заторопились. — На Москву — это мы!

— За мной, — сказал парень и пошел.

Все двинулись за ним. Мы прошли длинным коридором на другую сторону дома. Там была открытая дверь. Сквозь нее было видно синее небо. Перед выходом стояли два богатыря — дядьки здоровенные, прямо как борцы в цирке. У одного была черная борода, а у другого рыжая. Возле них стояли весы. Когда пришла наша очередь, дедушка Валя крякнул и вскинул тяжелый чемодан на прилавок. Чемодан взвесили, и мама сказала:

— Далеко до самолета?

— Метров четыреста, — сказал Рыжий Богатырь.

— А то и все пятьсот, — сказал Черный.

— Помогите, пожалуйста, донести чемодан, — сказала мама.

— У нас самообслуживание, — сказал Рыжий.

Дедушка Валя подмигнул маме, закашлялся, взял чемодан, и мы вышли в открытую дверь. Вдалеке стоял какой-то самолетик, похожий на стрекозу, только на журавлиных ногах. Впереди шли все наши знакомые: Колесо, Мешок с поросенком, Розовые Рубашонки, Гусеничка. И скоро мы пришли к самолету. Вблизи он показался еще меньше, чем издали. Все стали в него карабкаться, а мама сказала:

— Ну и ну! Это что — дедушка русской авиации?

— Это всего-навсего внутриобластная авиация, — сказал наш дед Валя. — Конечно, не «ТУ-104»! Ничего не поделаешь. А все-таки летает! Аэрофлот.

— Да? — спросила мама. — Летает? Это мило! Он все-таки летает? Ох, напрасно мы не поехали поездом! Что-то я не доверяю этому птеродактилю. Какие-то средние века…

— Не лайнер, конечно! — сказал дедушка Валя. — Не стану врать. Не лайнер, упаси Господь! Куда там!

И он стал прощаться с мамой, а потом со мной. Он несильно кольнул меня своей голубой бородой в щеку, и мне было приятно, что он пахнет махорочкой, и потом мы с мамой полезли в самолет. Внутри самолета, вдоль стен, стояли две длинные скамейки. И летчика было видно, у него не было отдельной кабины, а была только легкая дверца, она была раскрыта, и он помахал мне рукой, когда я вошел в самолет.

У меня сразу от этого стало лучше настроение, и я уселся и устроился довольно удобно — ноги на чемодан.

Пассажиры сидели друг против друга. Напротив меня сидели Розовые Рубашонки. Летчик то включал, то выключал мотор.

И по всему было видно, что мы вот-вот взлетим. Я даже стал держаться за скамейку, но в это время к самолету подъехал грузовик, заваленный какими-то железными чушками. Из грузовика выскочили два человека. Они что-то крикнули летчику. Откинули у своей машины борт, подъехали к самым дверям нашего лайнера и стали грузить свои железные чушки и болванки прямо в самолет. Когда грузчик бухнул свою первую железку где-то в хвосте самолета, летчик оглянулся и сказал:

— Потише там швыряйте. Пол проломить захотели?

Но грузчик сказал:

— Не бойсь!

Тут его товарищ принес следующую чушку и опять:

«Бряк!»

А первый приволок новую:

«Шварк!»

А тот еще одну:

«Буц!»

Потом еще:

«Дзынь!»

Летчик говорит:

— Эй вы там! Вы все в хвост не валите. А то я перекинусь в воздухе. Задний кувырок через хвост — и будь здоров.

Грузчик сказал:

— Не бойсь!

И снова:

«Бамс!»

«Глянц!»

Летчик говорит:

— Много там еще?

— Тонны полторы, — ответил грузчик.

Тут наш летчик прямо вскипел и схватился за голову.

— Вы что? — закричал он. — Ошалели, что ли! Вы понимаете, что я не взлечу? А?!

А грузчик опять:

— Не бойсь!

И снова:

«Брумс!»

«Брамс!»

От этих дел в нашем самолете образовалась какая-то жуткая тишина.

Мама была совершенно белая, а у меня щекотало в животе.

А тут:

«Брамс!»

Летчик скинул с себя фуражку и закричал:

— Я вам последний раз говорю — перестаньте таскать! У меня мотор барахлит! Вот, послушайте!

И он включил мотор. Мы услышали сначала ровное: трррррррррррр… А потом ни с того ни с сего: чав-чав-чав-чав…

И сейчас же: хлюп-хлюп-хлюп…

И вдруг: сюп-сюп-сюп… Пии-пии! Пии…

Летчик говорит:

— Ну? Можно при таком моторе перегружать машину?

Грузчик отвечает:

— Не бойсь! Это мы по приказу Сергачева грузим. Сергачев приказал, мы и грузим.

Тут наш летчик немножко скис и примолк. Мама стала желтая, а старушкин поросенок вдруг завизжал, как будто понял, что здесь шутки плохи. А грузчики свое:

«Трух!»

«Трах!»

Но летчик все-таки взбунтовался:

— Вы мне устраиваете вынужденную посадку! Я прошлое лето тоже вот так десять километров не дотянул до Кошкина. И сел в чистом поле! Хорошо это, по-вашему, пассажиров пешком гонять по десять верст?

— Не подымай паники! — сказал грузчик. — Сойдет!

— Я лучше свою машину знаю, сойдет или нет! — крикнул летчик. — Интересно мне, по-твоему, полную машину людей гробить? Сергачева за них не посадят, нет. А меня посадят!

— Не посадят, — сказал грузчик. — А посадят — передачу принесу.

И как ни в чем не бывало:

«Ббррынзь!»

Тут мама встала и сказала:

— Товарищ водитель! Скажите, пожалуйста, есть у меня до отлета минут пять?

— Идите, — сказал летчик, — только проворнее… А чемодан зачем берете?

— Я переоденусь, — сказала мама храбро, — а то мне жарко. Я задыхаюсь от жары.

— Быстренько, — сказал летчик.

Мама схватила меня под мышки и поволокла к двери. Там меня подхватил грузчик и поставил на землю. Мама выскочила следом. Грузчик протянул ей чемодан. И хотя наша мама всегда была очень слабая, но тут она подхватила наш тяжеленный чемоданище на плечо и помчалась прочь от самолета. Она держала курс на аэровокзал. Я бежал за ней. На крыльце стоял дедушка Валя. Он только всплеснул руками, когда увидел нас. И он, наверно, сразу все понял, потому что ни о чем не спросил маму. Все вместе мы, как будто сговорились, молча пробежали сквозь этот нескладный дом на другую сторону, к лошади. Мы вскочили в телегу и собрались ехать, но, когда я обернулся, я увидел, что от аэропорта по пыльной дорожке, по жухлой траве к нам бегут, спотыкаясь и протягивая руки, обе Розовые Рубашонки. За ними бежала их мама с маленькой, туго запеленатой Гусеничкой. Она прижимала ее к сердцу. Мы их всех погрузили к себе. Дедушка Валя дернул вожжи, лошадь тронула, и я откинулся на спину. Повсюду было синее небо, тележка скрипела, и ах как вкусно пахло полем, дегтем и махорочкой.

В первом классе Наташе сразу полюбилась девочка с веселыми голубыми глазками.

— Давай будем дружить, — сказала Наташа.

— Давай! — кивнула головой девочка. — Будем вместе баловаться!

Наташа удивилась:

— Разве если дружить, так надо вместе баловаться?

— Конечно. Те, которые дружат, всегда вместе балуются, им вместе и попадает за это! — засмеялась Оля.

— Хорошо, — нерешительно сказала Наташа и вдруг улыбнулась. — А потом их вместе и хвалят за что-нибудь, да?

— Ну, это редко! — сморщила носик Оля. — Это смотря какую подружку себе найдешь!

Два мальчика стояли на улице под часами и разговаривали.

— Я не решил примера, потому что он был со скобками, — оправдывался Юра.

— А я потому, что там были очень большие числа, — сказал Олег.

— Мы можем решить его вместе, у нас еще есть время!

Часы на улице показывали половину второго.

— У нас целых полчаса, — сказал Юра. — За это время летчик может перевезти пассажиров из одного города в другой.

— А мой дядя, капитан, во время кораблекрушения в двадцать минут успел погрузить в лодки весь экипаж.

— Что — за двадцать!.. — деловито сказал Юра. — Иногда пять — десять минут много значат. Надо только учитывать каждую минуту.

— А вот случай! Во время одного состязания…

Много интересных случаев вспомнили мальчики.

— А я знаю… — Олег вдруг остановился и взглянул на часы. — Ровно два!

Юра ахнул.

— Бежим! — сказал Юра. — Мы опоздали в школу!

— А как же пример? — испуганно спросил Олег.

Юра на бегу только махнул рукой.

Когда Гога начал ходить в первый класс, он знал только две буквы: О — кружочек и Т — молоточек. И всё. Других букв не знал. И читать не умел.

Бабушка пыталась его учить, но он сейчас же придумывал уловку:

— Сейчас, сейчас, бабуся, я тебе вымою посуду.

И он тут же бежал на кухню мыть посуду. И старенькая бабушка забывала про учёбу и даже покупала ему подарки за помощь в хозяйстве. А Гогины родители были в длительной командировке и надеялись на бабушку. И конечно, не знали, что их сын до сих пор читать не научился. Зато Гога часто мыл пол и посуду, ходил за хлебом, и бабушка всячески хвалила его в письмах родителям. И читала ему вслух. А Гога, устроившись поудобней на диване, слушал с закрытыми глазами. «А зачем мне учиться читать, — рассуждал он, — если бабушка мне вслух читает». Он и не старался.

И в классе он увиливал как мог.

Учительница ему говорит:

— Прочти-ка вот здесь.

Он делал вид, что читает, а сам рассказывал по памяти, что ему бабушка читала.

Учительница его останавливала.

Под смех класса он говорил:

— Хотите, я лучше закрою форточку, чтобы не Дуло.

Или:

— У меня так кружится голова, что я сейчас, наверное, упаду…

Он так искусно притворялся, что однажды учительница его к врачу послала.

Врач спросил:

— Как здоровье?

— Плохо, — сказал Гога.

— Что болит?

— Всё.

— Ну, иди тогда в класс.

— Почему?

— Потому что у тебя ничего не болит.

— А вы откуда знаете?

— А ты откуда знаешь? — засмеялся врач.

И он слегка подтолкнул Гогу к выходу.

Больным Гога больше никогда не притворялся, но увиливать продолжал.

И старания одноклассников ни к чему не привели. Сначала к нему Машу-отличницу прикрепили.

— Давай будем серьёзно учиться, — сказала ему Маша.

— Когда? — спросил Гога.

— Да хоть сейчас.

— Сейчас я приду, — сказал Гога. И он ушёл и не вернулся.

Потом к нему Гришу-отличника прикрепили. Они остались в классе. Но как только Гриша открыл букварь, Гога полез под парту.

— Ты куда? — спросил Гриша.

— Иди сюда, — позвал Гога.

— Зачем?

— А здесь нам никто мешать не будет.

— Да ну тебя! — Гриша, конечно, обиделся и сейчас же ушёл.

Больше к нему никого не прикрепляли.

Время шло. Он увиливал.

Приехали Гогины родители и обнаружили, что их сын не может прочесть ни строчки. Отец схватился за голову, а мать за книжку, которую она привезла своему ребёнку.

— Теперь я каждый вечер, — сказала она, — буду читать вслух эту замечательную книжку своему сыночку.

Бабушка сказала:

— Да, да, я тоже каждый вечер читала вслух Гогочке интересные книжки.

Но отец сказал:

— Очень даже напрасно вы это делали. Наш Гогочка разленился до такой степени, что не может прочесть ни строчки. Прошу всех удалиться на совещание.

И папа вместе с бабушкой и мамой удалились на совещание. А Гога сначала заволновался по поводу совещания, а потом успокоился, когда мама стала ему читать из новой книжки. И даже заболтал ногами от удовольствия и чуть не сплюнул на ковёр.

Но он не знал, что это было за совещание! Что там постановили!

Итак, мама прочла ему полторы страницы после совещания. А он, болтая ногами, наивно воображал, что так и будет дальше продолжаться. Но когда мама остановилась на самом интересном месте, он опять заволновался.

А когда она протянула ему книгу, он ещё больше заволновался.

— А дальше читай сам, — сказала ему мама.

Он сразу предложил:

— Давай я тебе, мамочка, вымою посуду.

И он побежал мыть посуду.

Но и после этого мама отказывалась читать.

Он побежал к отцу.

Отец строго сказал, чтобы он никогда больше не обращался к нему с такими просьбами.

Он сунул книгу бабушке, но она зевнула и выронила её из рук. Он поднял с пола книгу и опять отдал бабушке. Но она опять выронила её из рук. Нет, раньше она никогда так быстро не засыпала в своём кресле! «Действительно ли, — думал Гога, — она спит, или ей на совещании поручили притворяться?» Гога дёргал её, тормошил, но бабушка и не думала просыпаться.

А ему так хотелось узнать, что дальше происходит в этой книжке!

В отчаянии он сел на пол и стал рассматривать картинки. Но по картинкам трудно было понять, что там дальше происходит.

Он принёс книгу в класс. Но одноклассники отказывались ему читать. Даже мало того: Маша тут же ушла, а Гриша вызывающе полез под парту.

Гога пристал к старшекласснику, но тот щёлкнул его по носу и засмеялся.

Как дальше быть?

Ведь он так никогда и не узнает, что дальше в книге написано, пока не прочтёт её.

Оставалось учиться.

Читать самому.

Вот что значит домашнее совещание!

Вот что значит общественность!

Он вскорости прочёл всю книгу и много других книг, но по привычке никогда не забывал сходить за хлебом, вымыть пол или посуду.

Вот что интересно!

Погналась кошка за маленькой мышкой. А маленькая мышка, не будь дура, решила спрятаться в бутылку.

Кошка хотела тоже как-нибудь в бутылку войти, чтобы догнать мышку. Но не могла туда пролезть. Потому что мышка маленькая. А кошка — вон какая!

Кошка говорит мышке:
— А ну-ка, мышка, вылезай из бутылки — я тебя сейчас съем.

Мышка говорит:
— Нет, не вылезу, мне и тут хорошо.

Кошка говорит:
— А вот я тебя сейчас лапкой достану.

Просунула кошка свою лапку в бутылку, но достать мышку не могла.

Тогда кошка думает:
«Пойду принесу какой-нибудь крючок и достану мышку».

Мышка говорит кошке:
— Уходи, уходи скорей, а то я тебя сейчас сама съем.

Вот кошка ушла. Вдруг приходят другие, большие мышки, ее родные старшие сестрички.

Мышки-сестрички говорят:
— Ну как, не съела тебя кошка?

Мышка говорит:
— Нет, я сама ее чуть не съела.

Вот одна старшая мышка села на бутылку и просунула туда свой длинный хвостик. А маленькая мышка, не будь дура, и ухватилась за этот хвостик. И мышки стали ее тащить.

Вот мышки-сестрички вытащили маленькую мышку из бутылки и побежали в свою норку.

Мышка говорит:
— Мышки-сестрички, бежимте скорей, а то кошка опять идет.

Вдруг приходит кошка. И приносит с собой палку. На палке — веревка. На веревке — крючок.

Хотела кошка достать мышку этим крючочком. Подошла к бутылке. А мышки уж нет. Кошка удивилась и думает:

«Вот какие бывают хитрые мышки!»

Раз я стоял на дворе и смотрел на гнездо ласточек под крышей. Обе ласточки при мне улетели, и гнездо осталось пустое.

В то время, когда они были в отлучке, с крыши слетел воробей, прыгнул на гнездо, оглянулся, взмахнул крылышками и юркнул в гнездо; потом высунул оттуда свою головку и зачирикал.

Скоро после того прилетела к гнезду ласточка. Она сунулась в гнездо, но, как только увидала гостя, запищала, побилась крыльями на месте и улетела.

Воробей сидел и чирикал.

Вдруг прилетел табунок ласточек: все ласточки подлетали к гнезду — как будто для того, чтоб посмотреть на воробья, и опять улетали.

Воробей не робел, поворачивал голову и чирикал.

Ласточки опять подлетали к гнезду, что-то делали и опять улетали.

Ласточки недаром подлетали: они приносили каждая в клювике грязь и понемногу замазывали отверстие гнезда.

Опять улетали и опять прилетали ласточки и все больше и больше замазывали гнездо, и отверстие становилось все теснее и теснее.

Сначала видна была шея воробья, потом уже одна головка, потом носик, а потом и ничего не стало видно; ласточки совсем замазали его в гнезде, улетели и со свистом стали кружиться вокруг дома.

Пёстрая сорока прыгала по веткам дерева и без умолку болтала, а ворон сидел молча.
— Что же ты молчишь, куманёк, или ты не веришь тому, что я тебе рассказываю? — спросила, наконец, сорока.
— Плохо верю, кумушка, — отвечал ворон, —кто так много болтает, как ты, тот, наверно, много врёт!

Пошёл Никита с папой гулять. Гулял он, гулял и вдруг слышит — кто-то чирикает:

— Чилик-чилик! Чилик-чилик! Чилик-чилик!

И видит Никита, что это маленький воробушек прыгает по дороге. Нахохлённый такой, прямо как шарик катится. Хвостик у него коротенький, клюв жёлтый, и никуда он не улетает. Видно, ещё не умеет.

— Смотри-ка, папа, — закричал Никита, — воробей не настоящий!

А папа говорит:

— Нет, это настоящий воробей, да только маленький. Это, наверно, птенчик выпал из своего гнезда.

Тут побежал Никита ловить воробья и поймал.

И стал этот воробушек жить у нас дома в клетке, а Никита кормил его мухами, червяками и булкой с молоком.

Вот живёт воробей у Никиты. Всё время кричит — есть просит. Ну и обжора какой! Чуть утром солнце покажется, — он зачирикает и всех разбудит.

Тогда Никита сказал:

— Я научу его летать и выпущу.

Достал воробья из клетки, посадил на пол и стал учить.

— Ты крыльями вот так маши, — сказал Никита и показал руками, как надо летать.

А воробей ускакал под комод.

Покормили воробья ещё денёк. Опять его посадил Никита на пол учить летать.

Никита замахал руками, и воробей замахал крыльями. Полетел воробей!

Вот он через карандаш перелетел.

Вот через красный пожарный автомобиль перелетел. А как стал через неживую кошку-игрушку перелетать, наткнулся на неё и упал.

— Плохо ты ещё летаешь, — говорит ему Никита. — Давай-ка я тебя ещё денёк покормлю.

Покормил, покормил, а назавтра воробушек через Никитину скамейку перелетел.

Через стул перелетел.

Через стол с кувшином перелетел.

Вот только через комод не мог перелететь — свалился.

Видно, надо его ещё кормить.

На другой день Никита взял воробья с собой в сад, да там и выпустил.

Воробей через кирпич перелетел.

Через пенёк перелетел.

И стал уж через забор перелетать, да об него стукнулся и повалился.

А на следующий день он и через забор перелетел.

И через дерево перелетел.

И через дом перелетел.

И совсем от Никиты улетел.

Вот как здорово научился летать!

Маленький старичок с длинной седой бородой сидел на скамейке и зонтиком чертил что-то на песке.

— Подвиньтесь, — сказал ему Павлик и присел на край.

Старик подвинулся и, взглянув на красное, сердитое лицо мальчика, сказал:

— С тобой что-то случилось?

— Ну и ладно! А вам-то что? — покосился на него Павлик.

— Мне ничего. А вот ты сейчас кричал, плакал, ссорился с кем-то…

— Ещё бы! — сердито буркнул мальчик.— Я скоро совсем убегу из дому. — Убежишь?

— Убегу! Из-за одной Ленки убегу.— Павлик сжал кулаки. — Я ей сейчас чуть не поддал хорошенько! Ни одной краски не даёт! А у самой сколько!

— Не даёт? Ну, из-за этого убегать не стоит.

— Не только из-за этого. Бабушка за одну морковку из кухни меня прогнала… прямо тряпкой, тряпкой…

Павлик засопел от обиды.

— Пустяки! — сказал старик. — Один поругает, другой пожалеет.

— Никто меня не жалеет! — крикнул Павлик. — Брат на лодке едет кататься, а меня не берёт. Я ему говорю: «Возьми лучше, всё равно я от тебя не отстану, вёсла утащу, сам в лодку залезу!»

Павлик стукнул кулаком по скамейке. И вдруг замолчал.

— Что же, не берёт тебя брат?

— А почему вы всё спрашиваете? Старик разгладил длинную бороду:

— Я хочу тебе помочь. Есть такое волшебное слово… Павлик раскрыл рот.

— Я скажу тебе это слово. Но помни: говорить его надо тихим голосом, глядя прямо в глаза тому, с кем говоришь. Помни— тихим голосом, глядя прямо в глаза…

— А какое слово?

Старик наклонился к самому уху мальчика. Мягкая борода его коснулась павликовой щеки. Он прошептал что-то и громко добавил:

— Это волшебное слово. Но не забудь, как нужно говорить его.

— Я попробую, — усмехнулся Павлик,— я сейчас же попробую. — Он вскочил и побежал домой.

Лена сидела за столом и рисовала. Краски — зелёные, синие, красные — лежали перед ней. Увидев Павлика, она сейчас же сгребла их в кучу и накрыла рукой. «Обманул старик! — с досадой подумал мальчик. — Разве такая поймёт волшебное слово!..»

Павлик боком подошёл к сестре и потянул её за рукав. Сестра оглянулась. Тогда, глядя ей в глаза, тихим голосом мальчик сказал:

— Лена, дай мне одну краску… пожалуйста…

Лена широко раскрыла глаза. Пальцы её разжались, и, снимая руку со стола, она смущённо пробормотала:

— Какую тебе?

— Мне синюю, — робко сказал Павлик. Он взял краску, подержал её в руках, походил с нею по комнате и отдал сестре. Ему не нужна была краска. Он думал теперь только о волшебном слове.

«Пойду к бабушке. Она как раз стряпает. Прогонит или нет?» Павлик отворил дверь в кухню. Старушка снимала с противня горячие пирожки. Внук подбежал к ней, обеими руками повернул к себе красное морщинистое лицо, заглянул в глаза и прошептал:

— Дай мне кусочек пирожка… пожалуйста.

Бабушка выпрямилась.

Волшебное слово так и засияло в каждой морщинке, в глазах, в улыбке.

— Горяченького… горяченького захотел, голубчик мой! — приговаривала она,

выбирая самый лучший, румяный пирожок.

Павлик подпрыгнул от радости и расцеловал её в обе щеки. «Волшебник! Волшебник!» — повторял он про себя, вспоминая старика. За обедом Павлик сидел притихший и прислушивался к каждому слову брата. Когда брат сказал, что поедет кататься на лодке, Павлик положил руку на его плечо и тихо попросил:

— Возьми меня, пожалуйста. За столом сразу все замолчали. Брат поднял брови и усмехнулся.

— Возьми его, — вдруг сказала сестра. — Что тебе стоит!

— Ну, отчего же не взять? — улыбнулась бабушка. — Конечно, возьми.

— Пожалуйста, — повторил Павлик. Брат громко засмеялся, потрепал мальчика по плечу, взъерошил ему волосы:

— Эх ты, путешественник! Ну ладно, собирайся! «Помогло! Опять помогло!»

Павлик выскочил из-за стола и побежал на улицу. Но в сквере уже не было старика. Скамейка была пуста, и только на песке остались начерченные зонтиком непонятные знаки.

Жила-была Машенька-рукодельница, и была у неё волшебная иголочка. Сошьет Маша платье — само себя платье стирает и гладит. Разошьёт скатерть пряниками да конфетками, постелит на стол, глядь — и впрямь сладости появляются на столе.

Любила Маша свою иголочку, берегла её пуще глаза и всё-таки не уберегла. Пошла как-то в лес по ягоды и потеряла. Искала, искала, всю травку обшарила — нет как нет иголочки. Села Машенька под дерево и давай плакать.

Пожалел девочку Ёжик, вылез из норки и дал ей свою иголку:

— Возьми, Машенька, может, она тебе пригодится!

Поблагодарила его Маша, взяла иголочку, а сама подумала: «Не такая моя была».

И снова давай плакать.

Увидела её слезы высокая старая Сосна — бросила ей свою иголку:

— Возьми, Машенька, может, она тебе пригодится!

Взяла Машенька, поклонилась Сосне низко и пошла по лесу. Идёт, слезы утирает, а сама думает: «Не такая эта иголочка, моя лучше была».

Вот повстречался ей Шелкопряд, идёт — шёлк прядёт, весь шёлковой ниткой обмотался.

— Возьми, Машенька, мой шёлковый моточек, может, он тебе пригодится.

Поблагодарила его девочка и стала спрашивать:

— Шелкопряд, Шелкопряд, ты давно в лесу живёшь, давно шёлк прядёшь, золотые нитки делаешь из шёлка, не знаешь ли, где моя иголка?

Задумался Шелкопряд, покачал головой…

— Иголка твоя, Машенька, у Бабы-Яги — костяной ноги. В избушке на курьих ножках. Только нет туда ни пути, ни дорожки. Мудрено достать её оттуда.

Стала Машенька просить его рассказать, где Баба-Яга — костяная нога живёт.

Рассказал ей всё Шелкопряд:

— Идти туда надо не за солнцем, а за тучкой,
По крапивке да по колючкам,
По овражкам да по болотцу
До самого старого колодца.
Там и птицы гнёзд не вьют,
Одни жабы да змеи живут,
Да стоит избушка на курьих ножках,
Сама Баба-Яга сидит у окошка,
Вышивает себе ковёр-самолёт,
Горе тому, кто туда пойдёт.
Не ходи, Машенька, забудь свою иголку,
Возьми лучше моточек шёлку!

Поклонилась Машенька Шелкопряду в пояс, взяла шёлку моточек и пошла, а Шелкопряд ей вслед кричит:

— Не ходи, Машенька, не ходи!
У Бабы-Яги избушка на курьих ножках,
На курьих ножках в одно окошко.
Сторожит избушку большая сова,
Из трубы торчит Совиная голова,
Ночью Баба-Яга твоей иголкой шьёт,
Вышивает себе ковёр-самолёт.
Горе, горе тому, кто туда пойдёт!

Страшно Машеньке к Бабе-Яге идти, да жалко ей свою иголочку.

Вот выбрала она в небе тёмную тучку,
Повела её тучка
По крапиве да по колючкам
До самого старого колодца,
До зелёного мутного болотца,
Туда, где жабы да змеи живут,
Туда, где птицы свои гнёзда не вьют.

Видит Маша избушку на курьих ножках,
Сама Баба-Яга сидит у окошка,
А из трубы торчит Совиная голова…

Увидела Машу страшная Сова, да как заохает, закричит на весь лес:

— Ох-хо-хо-хо! Кто здесь? Кто здесь?

Испугалась Маша, подкосились у неё ноги от страха. А Сова глазами ворочает, и глаза у неё, как фонари, светятся, один жёлтый, другой зелёный, всё от них кругом желто да зелено!

Видит Машенька, некуда деться ей, поклонилась Сове низко и просит:

— Позволь, Совушка, Бабу-Ягу повидать. У меня к ней дело есть!

Засмеялась Сова, заохала, а Баба-Яга ей из окошка кричит:

— Сова моя, Совушка, само жаркое к нам в печку лезет!

И говорит она девочке так ласково:

— Входи, Машенька, входи!

Я сама тебе все двери открою,

Сама их за тобой и закрою!

Подошла Машенька к избушке и видит: одна дверь железным засовом задвинута, на другой тяжёлый замок висит, на третьей — литая цепь.

Бросила ей Сова три перышка.

— Открой, — говорит, — двери да входи поскорее!

Взяла Машенька одно перышко, приложила к засову — открылась первая дверь, приложила второе перышко к замку — открылась вторая дверь, приложила она третье перышко к литой цепи — упала цепь на пол, открылась перед ней третья дверь! Вошла Маша в избушку и видит: сидит Баба-Яга у окошка, нитки на веретено мотает, а на полу ковёр лежит, на нём крылья шёлком вышиты и Машина иголочка в недошитое крыло воткнута.

Бросилась Маша к иголочке, а Баба-Яга как ударит помелом об пол, как закричит:

— Не трогай мой ковёр-самолёт! Подмети избу, наколи дров, истопи печку, вот кончу ковёр, зажарю тебя и съем!

Схватила иголочку Баба-Яга, шьёт и приговаривает:

— Девчонка, девчонка, завтра ночью

Ковёр дошью да с Совушкой-Совою попирую,

А ты гляди, чтобы избу подмела

И сама бы в печке была!

Молчит Машенька, не откликается,

А ночка чёрная уже надвигается…

Улетела чуть свет Баба-Яга, а Машенька скорей села ковёр дошивать.

Шьёт она, шьёт, головы не поднимает, уж три стебелька осталось ей дошить, как вдруг загудела вся чаща вокруг, затряслась, задрожала избушка, потемнело синее небо — возвратилась Баба-Яга и спрашивает:

— Сова моя, Совушка,

Хорошо ли ты ела и пила?

Вкусная ль девчонка была?

Застонала, заохала Сова:

— Не ела, не пила Совиная голова,

А девчонка твоя живёхонька-жива.

Печку не топила, себя не варила,

Ничем меня не кормила.

Вскочила Баба-Яга в избу, а иголочка Машеньке шепчет:

— Вынь иголочку сосновую,

Положи на ковёр как новую,

Меня спрячь подальше!

Улетела опять Баба-Яга, а Машенька скорей за дело принялась: шьёт-вышивает, головы не поднимает, а Сова ей кричит:

— Девчонка, девчонка, почему из трубы дым не поднимается?

Отвечает ей Машенька:

— Сова моя, Совушка,

Плохо печь разгорается.

А сама дрова кладёт, огонь разжигает.

А Сова опять:

— Девчонка, девчонка, кипит ли вода в котле?

А Машенька ей отвечает:

— Не кипит вода в котле.

Стоит котёл на столе.

А сама ставит на огонь котёл с водой и опять за работу садится. Шьёт Машенька, шьёт, так и бегает иголочка по ковру, а Сова опять кричит:

— Топи печку, я есть хочу!

Подложила Маша дров, пошёл дым к Сове.

— Девчонка, девчонка! — кричит Сова. — Садись в горшок, накройся крышкой и полезай в печь!

А Маша и говорит:

— Я бы рада тебе, Совушка, угодить, да в горшке воды нет!

А сама всё шьёт да шьёт, уж один стебелёк ей остался.

Вынула у себя Сова перышко и бросила ей в окошко:

— На, открой дверь, сходи за водой, да смотри мне, коль увижу, что ты бежать собираешься, кликну Бабу-Ягу, она тебя живо догонит!

Открыла Машенька дверь и говорит:

— Сова моя, Совушка, зайди в избу да покажи, как надо в горшок садиться, как крышкой накрыться.

Рассердилась Сова да как прыгнет в трубу и в котёл угодила! Задвинула Маша заслонку, а сама села ковёр дошивать. Как вдруг задрожала земля, зашумело всё вокруг, вырвалась у Маши из рук иголочка:

— Бежим, Машенька, скорей,

Открывай трое дверей,

Бери ковёр-самолёт,

Беда на нас идёт!

Схватила Машенька ковёр-самолёт, открыла Совиным перышком двери и побежала. Прибежала в лес, села под Сосной ковёр дошивать. Белеет в руках проворная иголочка, блестит, переливается шёлковый моточек ниток, совсем немножко остаётся дошить Маше.

А Баба-Яга вскочила в избушку, потянула носом воздух и кричит:

— Сова моя, Совушка,

Где ты гуляешь,

Почему меня не встречаешь?

Вытащила она из печки котёл, взяла большую ложку, ест и похваливает:

— До чего девчонка вкусна,

До чего похлёбка жирна!

Съела она всю похлёбку до самого донышка, глядит — а на донышке Совиные перышки!

Глянула на стенку, где ковёр висел, а ковра то и нет! Догадалась она тут, в чем дело, затряслась от злости, схватила себя за седые космы и давай по избе кататься:

— Я тебя, я тебя

За Совушку-Сову

В клочки разорву!

Села она на своё помело и взвилась в воздух; летит, сама себя веником пришпоривает.

А Машенька под Сосной сидит, шьёт, торопится, уж последний стежок ей остаётся. Спрашивает она Сосну высокую:

— Сосна моя милая,

Далеко ли ещё Баба-Яга?

Отвечает ей сосна:

— Пролетела Баба-Яга Зелёные Луга,

Помелом взмахнула, на лес повернула…

Ещё пуще торопится Машенька, уж совсем ей немного остаётся, да нечем дошить, кончились у неё нитки шёлковые. Заплакала Машенька. Вдруг откуда ни возьмись — Шелкопряд:

— Не плачь, Машенька, на тебе шёлку,

Вдень мою нитку в иголку!

Взяла Маша нитку и опять шьёт.

Вдруг закачались деревья, поднялась дыбом трава, налетела Баба-Яга как вихрь! Да не успела она на землю спуститься, как подставила ей Сосна свои ветки, запуталась она в них и прямо около Маши на землю упала.

А уж Машенька последний стежок дошила и ковёр-самолёт расстелила, только сесть на него остаётся.

А Баба-Яга уже с земли поднимается. Бросила в неё Маша ежиную иголку: прибежал старый Ёж, кинулся Бабе-Яге в ноги, колет её своими иголками, не даёт с земли встать.

А Машенька тем временем на ковёр вскочила, взвился ковёр самолёт под самые облака и в одну секунду домчал Машеньку домой.

Стала жить она, поживать, шить вышивать людям на пользу, себе на радость, а иголочку свою берегла пуще глаза. А Бабу-Ягу затолкали ежи в болото, там она и затонула на веки вечные.

Сидит Старик, чай пьёт. Не пустой пьёт — молоком белит. Летит мимо Сова.

— Здорово, — говорит, — друг!

А Старик ей:

— Ты, Сова, — отчаянная голова, уши торчком, нос крючком. Ты от солнца хоронишься, людей сторонишься, — какой я тебе друг!

Рассердилась Сова.

— Ладно же, — говорит, — старый! Не стану по ночам к тебе на луг летать, мышей ловить, — сам лови.

А Старик:

— Вишь, чем пугать вздумала! Утекай, пока цела.

Улетела Сова, забралась в дуб, никуда из дупла не летит.

Ночь пришла. На Стариковом лугу мыши в норах свистят-перекликаются:

— Погляди-ка, кума, не летит ли Сова — отчаянная голова, уши торчком, нос крючком?

Мышь Мыши в ответ:

— Не видать Совы, не слыхать Совы. Нынче нам на лугу раздолье, нынче нам на лугу приволье.

Мыши из нор поскакали, мыши по лугу побежали.

А Сова из дупла:

— Хо-хо-хо, Старик! Гляди, как бы худа не вышло: мыши-то, говорят, на охоту пошли.

— А пускай идут, — говорит Старик. — Чай, мыши не волки, не зарежут тёлки.

Мыши по лугу рыщут, шмелиные гнёзда ищут, землю роют, шмелей ловят.

А Сова из дупла:

— Хо-хо-хо, Старик! Гляди, как бы хуже не вышло: все шмели твои разлетелись.

— А пускай летят, — говорит Старик. — Что от них толку: ни мёду, ни воску, — волдыри только.

Стоит на лугу клевер кормовистый, головой к земле виснет, а шмели гудят, с луга прочь летят, на клевер не глядят, цветень с цветка на цветок не носят.

А Сова из дупла:

— Хо-хо-хо, Старик! Гляди, как бы хуже не вышло: не пришлось бы тебе самому цветень с цветка на цветок разносить.

— И ветер разнесёт, — говорит Старик, а сам в затылке скребёт.

По лугу ветер гуляет, цветень наземь сыплет. Не попадает цветень с цветка на цветок, — не родится клевер на лугу; не по нраву это Старику.

А Сова из дупла:

— Хо-хо-хо, Старик! Корова твоя мычит, клеверу просит, — трава, слышь, без клеверу что каша без масла.

Молчит Старик, ничего не говорит.

Была Корова с клевера здорова, стала Корова тощать, стала молока сбавлять; пойло лижет, а молоко всё жиже да жиже.

А Сова из дупла:

— Хо-хо-хо, Старик! Говорила я тебе: придёшь ко мне кланяться.

Старик бранится, а дело-то не клеится. Сова в дубу сидит, мышей не ловит. Мыши по лугу рыщут, шмелиные гнёзда ищут. Шмели на чужих лугах гуляют, а на Стариков луг и не заглядывают. Клевер на лугу не родится. Корова без клеверу тощает. Молока у Коровы мало. Вот и чай белить Старику нечем стало.

Нечем стало Старику чай белить — пошёл Старик Сове кланяться:

— Уж ты, Совушка-вдовушка, меня из беды выручай, нечем стало мне, старому, белить чай.

А Сова из дупла глазищами луп-луп, ножищами туп-туп.

— То-то, — говорит, — старый. Дружно не грузно, а врозь хоть брось. Думаешь, мне-то легко без твоих мышей?

Простила Сова Старика, вылезла из дупла, полетела на луг мышей пугать.

Сова полетела мышей ловить.

Мыши со страху попрятались в норы.

Шмели загудели над лугом, принялись с цветка на цветок летать.

Клевер красный стал на лугу наливаться.

Корова пошла на луг клевер жевать.

Молока у Коровы много.

Стал Старик молоком чай белить, чай белить — Сову хвалить, к себе в гости звать, уваживать.

Собака-математик сидит на парте и решает задачи на сложение и вычитание, умножение и деление. Собака-охотник с ружьём и сумкой идёт на задних ножках, ведёт на поводке крошечную собачку — охотничью собаку. Собаки мчатся верхом на маленькой лохматой лошадке.

Кошка разыгрывает смешную сценку с крысами и не трогает их.

Весёлые, гладкие морские львы играют друг с другом в мяч.

Исполинский кенгуру дерётся боксом с человеком.

Что это: сказка, сон?

Ни то, ни другое.

Это цирк — представление Владимира Григорьевича Дурова-младшего с его четвероногими артистами.

Владимир Григорьевич со своими зверями говорит добрым, спокойным голосом. И все звери — от крошечной, карманной собачки до громадного, неповоротливого Макса — охотно и весело исполняют его приказания.

Макс — это слон. По-настоящему он не слон, а слониха. Дуров назвал её Макси. Но все видят — слон; раз слон, — значит, не она, а он — Макс. Так и пошло: Макс да Макс.

Дуров получил Макса совсем диким, необразованным девятилетним слонёнком.

Теперь Макс почти совсем взрослый. Он умеет сидеть на тумбе, как на стуле. Он играет на губной гармошке и сам приплясывает под свою музыку. Под звуки оркестра он танцует вальс. Он замечательный артист и разыгрывает целую сценку с громадной бритвой в хоботе: бреет, совсем как настоящий парикмахер. Затем ему надевают на голову красную фуражку, на бок — кобуру револьвера, на шею — свисток, и Макс выходит на сцену милиционером.

Он уводит домой непокорную маленькую лошадку — пони.

Но самый красивый номер Макса в конце представления. Слон выходит на арену и, будто какой-нибудь рыцарь, преклоняет колено перед своим повелителем. Весь в серебре и блёстках подходит к нему хозяин. Могучий зверь нежно обхватывает его хоботом, встаёт, высоко в воздух поднимает блестящую фигуру человека и торжественно уносит его с арены под восторженные рукоплескания публики.

И всему этому выучил Макса Дуров, ни разу при этом не ударив слона.

Самый любимый друг Макса — красивый верблюд Екатерина. На арену друзья выходят вместе. Из-под купола несутся плавные звуки оркестра. Слон подхватывает хоботом тоненький хвостик верблюдицы, и неуклюжая пара начинает медленно и важно кружиться в вальсе.

Но вот музыка смолкла, танец кончился. Макс и Екатерина подходят к барьеру, подгибают задние ноги и усаживаются отдыхать.

 

Со скуки

Раз Дуров со всеми своими четвероногими артистами прибыл в город Пермь. Макса вывели из вагона, привели в цирк и поставили в конюшню, а Екатерину не успели привести, оставили до утра в поезде. Дуров переночевал в гостинице. Утром подходит к цирку и видит: на улице собралась большая толпа мальчишек, а посередине её стоит и весело помахивает хоботом слон.

Оказывается, Максу стало скучно без Екатерины. От нечего делать слон ночью разобрал всю деревянную стену конюшни и сложил все доски в кучу; потом разворотил хоботом кирпичи фундамента — и вышел на свободу.

С тех пор, как только разлучат Макса с верблюдом, он точно с ума сходит. Хоботом разворачивает стойла, двери и так топочет пудовыми ногами, что проламывает пол. Прямо жить не может без Екатерины!

 

Макс озорничает

Макс — большой шутник. А весит он сто пятьдесят пудов, другими словами, — почти две с половиной тысячи килограммов, примерно, значит, столько же, сколько весит толпа людей человек в пятьдесят. Так неудивительно, что и шутки у него несколько тяжеловесные.

В Свердловске повели Макса купаться. Макс зашёл в воду, почувствовал себя на свободе и развеселился. Он опустил хобот в воду, пошарил им по дну. Поднял хобот, оглянулся на людей да как дунет на них!

Что тут было! Дождь песку, град камешков картечью осыпали стоящих на берегу. Весь народ бросился врассыпную.

А Макс-то доволен: знай себе запускает хобот в воду, набирает воды и, как из пожарной кишки, поливает вправо, влево, во все стороны.

Что тут делать? Как унять озорника? Как подойти к нему, когда по воздуху с песком и галькой носятся целые булыжники?

Но Дуров решился.

Смело вошёл он в воду. Мимо него со свистом проносились камни. Каждый из них мог проломить ему голову.

Дуров подошёл сзади к расшалившемуся слону и схватил его за ухо.

Слон в тысячу раз сильнее человека. Слон может хоботом переломить человека пополам, словно лёгкую тростиночку, может ногами раздавить его с такой же лёгкостью, как лошадь таракана. Но бесстрашному человеку слон покоряется, точно малое дитя.

Как только Макс почувствовал, что кто-то схватил его за ухо, он струсил. Струсил — и скромно опустил смертоносный хобот.

Так за ухо Дуров и повёл его к берегу. И громадный слон с виноватым видом дал увести себя в конюшню.

 

Случай с художником

Макс любопытен, ох, как любопытен! Подойдите к нему близко, — он сейчас же запустит хобот к вам в карман: а нет ли там чего-нибудь вкусненького? Всё ему надо пощупать хоботом, попробовать на вкус.

В Ленинграде пришёл рисовать Макса один художник. В зверинце было очень тепло. Художник снял с себя меховую куртку и повесил её рядом с собой на стену.

У этого художника была странная манера: он всегда начинал рисовать животных с хвоста.

Слон велик. Прошло время, пока художник нарисовал хвост, нарисовал левую заднюю ногу, правую заднюю и перебрался к спине. Тут ему вдруг понадобилась резинка. А резинка у него лежала в кармане меховой куртки.

Художник обернулся, протянул к стене руку, но куртки там не было.

— Караул! — закричал художник. — Держите! Воры!

На его крик прибежали в зверинец служащие Дурова.

— Закройте все выходы! — кричал художник. — Воры унесли мою меховую куртку!

— Постойте, гражданин, — сказал один из служащих. — Вон же она, ваша куртка: у Макса во рту. Макс, бездельник, как тебе не стыдно? Сейчас же дай сюда куртку!

Воришка уже намеревался сжевать мягкую меховую штуку. Но, увидев, что проделка его замечена, вынул её хоботом у себя изо рта и передал хозяину.

Еле-еле удалось успокоить художника.

 

Слон и мыши

Частенько Макс снимает с посетителей шапки и шляпы и всё это пробует на зуб. Раз он вырвал из рук какого-то франта дорогую трость чёрного дерева, всю в серебре. В один миг переломил её и тоже отправил в рот.

А совсем недавно в Москве озорство его чуть не довело до большой беды.

Но прежде надо рассказать про удивительный страх Макса.

Казалось бы, — громадному слону кого бояться? Правда, слоны сами ни на кого не нападают. Это мирные, добродушные животные. Дикие слоны в дремучих лесах своей родины вежливо уступают дорогу всем встречным животным, даже маленьким.

Но тому, кто разозлит слона, нападёт на него, — тому несдобровать.

Даже самый сильный и свирепый хищник — тигр — не устоит против него.

Но вот странность: все слоны боятся маленьких слабых зверюшек. Таких слабых, что даже кошка с ними легко справляется.

Слоны боятся мышей и крыс.

Если в зверинец проберутся мыши и крысы, Макс ни за что не ляжет спать. Так и будет дремать стоя, хоть целый месяц подряд. И это очень вредно для его здоровья.

Конечно, слон может убить мышь или крысу одним духом. Но ведь дело не всегда в силе.

Когда увидите слона, обратите внимание на его ноги.

Ноги у него как тумбы. Но каждая спереди кончается копытцами, словно бы ногтями. На передних лапах индийского слона таких копытцев пять, на задних — по четыре.

Это и в самом деле ногти или когти. У слона ведь и пальцы есть: пять пальцев на передней ноге, четыре — на задней. Только они у него внутри, под кожей, и их не видно.

Ноги слона обтянуты толстой, крепкой кожей сверху донизу. Только на ступне между пальцами кожица тонкая, нежная.

Когда слон стоит, его ступни защищены. Когда лежит, ступни наружу. Любая мышка может забраться в углубление между пальцами, щекотать там или даже прогрызть зубёнками нежную кожу. И тогда слон изойдёт кровью.

Потому-то слоны и боятся маленьких грызунов — мышей и крыс.

 

Макс развлекается

Хозяина Макс слушается. Хозяин привёл Макса в конюшню, поставил рядом с Екатериной и сказал:

— Стой здесь!

Макс и стоит.

Конечно, ему ничего не стоит разобрать деревянную перегородку или выломать дверь конюшни. Тогда можно пошататься по всему цирку, залезть повыше, поискать местечко, где нет крыс. Они — противные — так и шмыгают под ногами здесь, в конюшне. Брр!..

Но хозяин сказал:

— Стой здесь!

И Макс не трогается с места. Всю долгую ночь стоит на одном месте.

Хорошо другим зверям — не страшатся маленьких грызунов. Легли и спят себе. Не слышат отчаянного визга под полом.

Хорошо сторожу: сюда слышно, как он храпит за стеной.

Макс тоже старается заснуть. Но у него ничего не выходит: чуть задремлет, — чуткое ухо уловит шорох в углу. Макс вздрогнет и проснётся.

Нет, уж лучше совсем не спать!

Конечно, Макс не думает так. Так думал бы на его месте человек, а Макс ведь слон.

Он ни о чём не думает, а просто стоит себе и скучает. От скуки пробует разные вещи кругом: нет ли чем поразвлечься?

Вот деревянная перегородка. Её запрещено ломать. Вот замок. Нежный палец на конце хобота ощущает неприятный холодок железа. Нет, неинтересно…

На стене тоже нет ничего интересного: гладкая, чуть сырая стена.

А что это там, внизу, у стены, над самым полом? Тоже будто с таким же неприятным холодком, только большое, длинное — и внутри какие-то звуки. Это интересно! Надо хоботом…

Макс не спит: он нашёл себе развлечение.

Спят все звери. Храпит сторож за стеной.

* * *

Сторож проснулся от шума в зверинце. Странные звуки доносились оттуда.

Слышался лай и визг, слышался рёв, писк, хрип, фырканье, кашель, мяуканье. И ещё какие-то непонятные, громкие, хлюпающие звуки.

Сторож вскочил с кровати. И шлёп! — обеими ногами в воду. Откуда здесь на полу вода?

Москва-река выступила из берегов, затопила город? Но ведь зима.

Скорей поднять всех на ноги — и к зверям!

Сторож был расторопный. Через полминуты он уже дал сигнал тревоги и вбежал в зверинец.

Что там творилось! Озеро воды стояло на полу. Исполинский кенгуру вскочил на высокий ящик в углу своей клетки — и весь дрожал. Верблюд Екатерина стонала, фыркала и лезла на стену. Пятьдесят собак дружно выли за перегородками.

А виновник всего этого переполоха — слон Макс — спокойно стоял по колено в воде, набирал воды хоботом и поливал себе спину.

Это он, это Макс скуки ради согнул и сломал хоботом водопроводную трубу, что проведена через конюшню у стены, над самым полом. И очень обрадовался, когда из неё фонтаном хлынула вода, затопила пол и прогнала всех этих ужасных крыс. С большим трудом удалось сторожам остановить воду, не дать ей затопить все клетки и всех зверей.

 

Спор с директором цирка

Это случилось в одном южном городе очень давно. С продовольствием в те времена было туго. Хлеб и другие все продукты выдавались по карточкам. Кормить целую ораву зверей было очень трудно. И Дуров заключил договор с директором цирка, что цирк будет снабжать кормом весь зверинец.

Каждый день директор подписывал бумажку, по которой служащие Дурова получали в кооперативах хлеб, овощи, мясо, рыбу для всех четвероногих артистов. А эти артисты отличаются особенно хорошим аппетитом. Один Макс съедает ежедневно 27 килограммов белого хлеба и целую гору овощей.

Но вот однажды директор цирка — человек, на это место попавший случайно, — взял да и отказался снабжать зверей кормом.

Узнав об этом, Дуров страшно забеспокоился. Он сейчас же отправился к директору, чтобы самому с ним переговорить.

Кабинет директора цирка помещался во втором этаже каменного здания. Дуров быстро взбежал по широким ступеням мраморной лестницы и, как бомба, ворвался в кабинет.

— Сейчас же подпишите наряд на продукты для моих артистов! — закричал он тучному человеку за столом. — Вы обязаны это сделать по договору.

— И не подумаю, — сказал тучный человек. Это и был директор цирка. — Я нарушаю договор и плачу вам неустойку. На эти деньги вы можете сами покупать корм для вашего зверья.

— Но поймите, — горячился Дуров, — дело не в деньгах, а в карточках! Без вашей бумажки кооперативы не отпустят мне продукты.

— Покупайте на базаре.

— Но на базаре ничего нет!

— Это уж меня не касается.

— Вы обрекаете всех моих зверей на голодную смерть. Понимаете это? Вот наряд. Подпишите его сейчас же!

И Дуров через стол протянул директору бумажку.

— Не подпишу, — сказал директор.

— Нет, подпишете! Не можете не подписать.

— Нет, не подпишу!

— Нет, подпишете!

Кругом над всеми столами поднимались лица служащих, даже в приотворенные двери высовывались чьи-то любопытные головы. Всем было охота посмотреть, чем кончится спор Дурова с тучным директором.

— Я вам говорю, — подпишете! — крикнул Дуров.

Но вдруг отдёрнул протянутую через стол руку, сунул бумажку в карман и быстро вышел из кабинета.

— То-то, — одумался! — довольным голосом сказал директор. Он и сам понимал, что поступает очень нехорошо. И был рад, что Дуров больше его не корит.

— Небось устроится и без моих нарядов, — добавил директор себе в утешение.

— А вы что собрались? — напустился он вдруг на своих служащих.

Лица опять опустились над столами, любопытные головы исчезли из дверей, двери закрылись.

С полчаса в кабинете слышался только дробный стук пишущих машинок да сопение тучного директора.

Вдруг директор поднял голову и прислушался.

С лестницы доносились чьи-то шаги. Очень странные шаги: тяжёлые, редкие. Топ! — потом тишина. Топ! — и опять тишина. Топ!

— Послушайте, — сказал директор одному из служащих, — взгляните: кто это там топает по лестнице?

Служащий сорвался с места, выскочил из-за стола. Но в это время дверь сама распахнулась, — и служащий примёрз к полу: из-под косяка вынырнула гибкая серая змея, за ней показалась голова с огромными ушами-лопухами — голова слона со змеёй-хоботом.

Топ! — и в двери просунулась половина громадного тела слона.

— Карр!.. — произнёс директор. Он хотел крикнуть «караул!», но с перепугу у него отнялся язык и голос стал как у вороны.

Служащий, вышедший из-за стола, вдруг отмёрз, кинулся в угол и полез под стул.

Топ! Ещё раз — топ! И весь слон стоял в кабинете. За ним показалась спокойная фигура Дурова.

— Карр!.. — опять крикнул директор цирка. Язык всё ещё его не слушался.

Слон шагнул ещё раз, — и его тяжёлая голова повисла над самым столом директора.

— Че-че-чего, — с трудом пролепетал директор: — че-че-че-го вы-вы хо-хо-ти-те?

Дуров вышел вперёд и стал рядом со слоном.

— Макс, — сказал он спокойно. — Скажи гражданину директору, чего мы все от него хотим. На!

При этом коротеньком слове хобот слона потянулся к рукам Дурова, взял из них бумажку и протянул её через стол директору, — совсем так, как это делал недавно сам Дуров.

— У-уберите это животное! — дребезжащим голосом сказал директор. — По-пожалуйста, уберите, Вла-Владимир Григорьевич!

— Макс не уйдёт, пока вы не подпишете наряд на продукты, — твёрдо сказал Дуров.

Хобот слона потянулся к голове директора, дунул на неё, и редкие волосы на макушке директора сразу встали дыбом.

От страха директор закрыл глаза. Но сейчас же их открыл снова: он почувствовал, что хобот шарит у него в боковом кармане пиджака.

— Макс думает, — объяснил Дуров, — не найдётся ли у вас для него яблочка? Он очень любит яблоки и съедает их зараз два пуда. Ну, подписывайте наряд: Макс ждёт.

Директор схватил перо и дрыгающим почерком вывел на бумаге свою фамилию.

Тут из-за всех столов, из-за приоткрытых дверей, даже из-под стула в углу кабинета послышались сдавленные смешки.

— Благодарю вас, — вежливо сказал Дуров. — Теперь я уверен, что вы и дальше не будете отказывать нам в продовольствии. Макс, идём!

Слон медленно поворотился головой к дверям — между столами в кабинете оставалось ровнёшенько столько места, чтобы ему повернуться, — и вслед за хозяином вышел из комнаты.

Четвероногие артисты Дурова были спасены от голодной смерти.

Старый медвежатник сидел на завалинке и пиликал на скрипке. Он очень любил музыку и старался сам научиться играть. Плохо у него выходило, но старик и тем был доволен, что у него своя музыка. Мимо проходил знакомый колхозник и говорит старику:

— Брось-ка ты свою скрипку-то, берись за ружьё. Из ружья у тебя лучше выходит. Я сейчас медведя видел в лесу.

Старик отложил скрипку, расспросил колхозника, где он видел медведя. Взял ружьё и пошёл в лес.

В лесу старик долго искал медведя, но не нашёл даже и следа его.

Устал старик и присел на пенёк отдохнуть.

Тихо-тихо было в лесу. Ни сучок нигде не треснет, ни птица голосу не подаст. Вдруг старик услыхал: «Дзенн!..» Красивый такой звук, как струна пропела.

Немного погодя опять: «Дзенн!..»

Старик удивился:

«Кто же это в лесу на струне играет?»

А из лесу опять: «Дзенн!..» — да так звонко, ласково.

Старик встал с пенька и осторожно пошёл туда, откуда слышался звук. Звук слышался с опушки.

Старик подкрался из-за ёлочки и видит: на опушке разбитое грозой дерево, из него торчат длинные щепки. А под деревом сидит медведь, схватил одну щепку лапой. Медведь потянул к себе щепку и отпустил её. Щепка выпрямилась, задрожала, и в воздухе раздалось: «Дзенн!..» — как струна запела.

Медведь наклонил голову и слушает.

Старик тоже слушает: хорошо поёт щепка.

Замолк звук, — медведь опять за своё: оттянул щепку и пустил.

Вечером знакомый колхозник ещё раз проходил мимо избы медвежатника. Старик опять сидел на завалинке со скрипкой. Он пальцем дёргал одну струну, и струна тихонечко пела: «Дзинн!..»

Колхозник спросил старика:

— Ну что, убил медведя?

— Нет, — ответил старик.

— Что ж так?

— Да как же в него стрелять, когда он такой же музыкант, как и я?

И старик рассказал колхознику, как медведь играл на расщеплённом грозой дереве.

Каждый вечер, как начнет смеркаться, на зеленое озимое поле из леса выбегает заяц. И выбегает он все в одно и то же место. У дороги, возле ивового куста.

Погонит коров домой Ваня, колхозный подпасок, глядит — заяц уж на озими сидит, посматривает во все стороны, поводит ушами. И жует.

А Ваня был охотник.

Только он еще ни разу никого не убивал. Все-таки это дело трудное.

Решил Ваня устроить на зайца засаду.

Он взял ружье, зарядил его и залез с ним в ивовый куст, к которому выбегал кормиться заяц.

Залез еще днем — пораньше. Сидит Ваня в кусту и ждет зайца.

Вот час сидит Ваня, не двигается, а никто из леса не бежит.

Вот другой час прошел — нет зайца.

Вдруг пошел дождь, такой сильный, крупный, и сразу нахлестало везде воды.

По дороге разлились лужи.

Вся трава стала сырая. С куста со всех листьев капает, прямо течет струйками.

Ваня почти весь до ниточки вымок, а сидит, не шевелится, только дрожит от холода.

«Все равно, — думает, — застрелю я этого зайца! Обязательно застрелю! До самой ночи я просижу, а дождусь его. Не провороню!»

Наступил вечер.

Вот и ночь близко.

Темнеет. Не шевелится Ваня, сидит, ждет. И вдруг он слышит: шлеп — плюх… шлеп — плюх…

Это кто-то по дороге шлепает ногами по лужам. Заяц пришел!

Тут Ване стало даже жарко. Сердце у него в груди заколотилось, руки задрожали.

Взглянул он из куста, из-под мокрой веточки, а зайца не видно.

И ничего не видно, потому что стало совсем темно.

А заяц все ближе да ближе шлепает: шлеп-плюх… шлеп-плюх… шлеп-плюх…

Вот уж совсем тут, рядышком.

Вот уж рукой можно его достать — только протяни!

И вдруг! К Ване на колени — шлеп-плюх! — прыгнула большая, здоровенная лягушка.

Это она и шлепала по лужам вместо зайца.

А заяц так и не пришел.

Котичек-коток — серенький лобок. Ласков Вася, да хитёр; лапки бархатные, коготок остёр. У Васютки — ушки чутки, усы длинные, шубка шёлковая.

Ласкается кот, выгибается, хвостиком виляет, глазки закрывает, песенку поёт, а попалась мышка — не прогневайся! Глазки-то большие, лапки, что стальные, зубки-то кривые, когти выпускные!

Ночью снежинки при электричестве рождались из ничего: небо было звездное, чистое. Пороша складывалась на асфальте не просто как снег, а звездочка над звездочкой, не сплющивая одна другую. Казалось, прямо из ничего бралась эта редкая пороша, а между тем, как я подходил к своему жилищу в Лаврушинском переулке, асфальт от нее был седой.

Радостно было мое пробуждение на шестом этаже. Москва лежала покрытая звездной порошей, и, как тигры по хребтам гор, везде ходили по крышам коты. Сколько четких следов, сколько весенних романов: весной света все коты лезут на крыши.

И даже когда я спустился вниз и проехал на улицу Горького, радость весны света меня не оставила. При легком утреннике в лучах солнца была та нейтральная среда, когда пахнет самая мысль: подумаешь о чем-нибудь, и этим самым запахнет. Воробей спустился с крыши Моссовета и утонул по шею в звездной пороше. Он до нашего прихода успел хорошо выкупаться в снегу, а когда ему из-за нас пришлось улетать, то от ветра его крыльев разлетелось вокруг столько звездочек, что кружок почти в целую большую шапку почернел на асфальте.

– Видели? – сказал один мальчик трем девочкам.

И дети, глядя вверх на крышу Моссовета, стали дожидаться второго слета веселого воробья.

Весна света согревается полднями. Пороша к полудню растаяла, и радость моя притупилась, но не исчезла – нет! Как только замерзли к вечеру лужи, запах вечернего мороза опять вернул меня к весне света.

Так вечерело, но голубые вечерние звезды не показались в Москве: все небо оставалось голубым и медленно синело. На этом новом голубом фоне в домах там и тут вспыхивали лампы с разноцветными абажурами; никогда этих абажуров в сумерках не увидишь зимой. Возле полузамерзших луж от растаявшей звездной пороши всюду слышался детский восторженный крик, детская радость наполняла весь воздух. Так дети в Москве начинают весну, как в деревне начинают ее воробьи, потом грачи, жаворонки, в лесах тетерева, на реках утки и кулики на болотах. От детских весенних звуков в городе, как все равно от птичьих криков в лесах, мои ветхие одежды с тоской и гриппом вдруг свалились. Настоящий бродяга при первых весенних лучах и вправду часто бросает свое тряпье при дороге…

Лужи быстро везде замерзали. Одну я попробовал ткнуть ногой, и стекло разлетелось вдребезги с особенным звуком: др… др… др… Бессмысленно, про себя, как это бывает у стихотворцев, стал я повторять этот звук, прибавляя подходящие гласные: дра, дря, дри, дриан. И вдруг из этой бессмысленной дряни вышла сначала любимая моя богиня Дриада (душа дерева, лес), а потом и Дриандия, желанная страна, в которую еще утром при звездной пороше начал я свое путешествие. Я так этому обрадовался, что несколько раз вслух, пробуя на звучность, повторил, ни на кого вокруг не обращая внимания:

– Дриандия.

– Что он сказал? – спросила одна девочка у другой позади меня. И третья повторила вопрос:

– Что он сказал?

Тогда все девочки и мальчики с другой лужи бросились догонять меня.

– Вы что-то сказали? – спросили они меня все разом.

– Да,– ответил я,– слова мои были такие: «Где тут Малая Бронная?»

Какое разочарование, какое уныние произвели мои слова: оказалось, мы и стояли-то как раз на этой Малой Бронной.

– Мне кажется,– сказала одна маленькая девочка с плутовскими глазами,– вы что-то совсем другое сказали.

– Нет,– повторил я,– мне нужна Малая Бронная, иду к моим хорошим знакомым в дом номер тридцать семь. До свиданья!

Они остались в кружке, недовольные, и, наверно, сейчас обсуждали между собой эту странность: было что-то вроде как бы Дриандия, и оказалось – обыкновенная Малая Бронная!

Отойдя от них на значительное расстояние, я остановился у фонаря и громко им крикнул:

– Дриандия!

Услышав это во второй раз, уверившись, бросились дети с дружным криком:

– Дриандия, Дриандия!

– Что это? – спросили они.

– Страна вольных сванов,– ответил я.

– А кто они?

– Это,– начал я спокойно рассказывать,– люди не очень большие ростом, но сильно вооруженные…

Мы вошли под черные, старые деревья Пионерских прудов. Большие матовые электрические фонари, как луны, показывались нам из-за деревьев. Закрайки пруда были покрыты льдом. Одна девочка попробовала стать, лед затрещал.

– Да ты с головой уйдешь! – крикнул я.

– С головой? – засмеялась она.– Как это с головой?

– С головой, с головой! – повторили ребята.

И, прельщенные возможностью уйти с головой, бросились на лед.

Когда же все кончилось благополучно и никто с головой не ушел, дети опять явились ко мне, как к старому своему приятелю, и просили еще рассказать о маленьких, но сильно вооруженных людях Дриандии.

– Люди эти,– сказал я,– всегда держатся по двое. Один отдыхает, а другой везет его на салазках, и оттого время даром у них не пропадает. Они во всем помогают другу другу.

– А зачем они сильно вооружены?

– Они должны охранять от врагов свою родину?

– А почему они на салазках, у них вечная зима?

– Нет, у них всегда, как вот теперь у нас,– ни лето и ни зима, у них всегда весна света: лед под ногами хрустит, иногда проваливается, и тогда бедные сваны уходят под лед с головой, другие их тут же спасают. Голубые звезды вечером у них не показываются: небо у них такое голубое, светлое, и, как только вечер, везде в окнах загораются разноцветные лампочки…

Я им рассказывал то самое, что бывает в Москве весной света, как сейчас, и никто из них не догадывался, что моя волшебная Дриандия находится тут же, в Москве. И я их не обманывал, весной света каждый год во мне самом пробуждается такой же вольный маленький сван, как они.

Когда репетиция хора мальчиков окончилась, учитель пения Борис Сергеевич сказал:

– Ну-ка, расскажите, кто из вас что подарил маме на Восьмое марта? Ну-ка ты, Денис, докладывай.

– Я маме на Восьмое марта подарил подушечку для иголок. Красивую. На лягушку похожа. Три дня шил, все пальцы исколол. Я две такие сшил.

А Мишка добавил:

– Мы все по две сшили. Одну – маме, а другую – Раисе Ивановне.

– Это почему же все? – спросил Борис Сергеевич. – Вы что, так сговорились, чтобы всем шить одно и то же?

– Да нет, – сказал Валерка, – это у нас в кружке «Умелые руки» – мы подушечки проходим. Сперва проходили чертиков, а теперь подушечки.

– Каких еще чертиков? – удивился Борис Сергеевич.

Я сказал:

– Пластилиновых! Наши руководители Володя и Толя из восьмого класса полгода с нами чертиков проходили. Как придут, так сейчас: «Лепите чертиков!» Ну, мы лепим, а они в шахматы играют.

– С ума сойти, – сказал Борис Сергеевич. – Подушечки! Придется разобраться! Стойте! – И он вдруг весело рассмеялся. – А сколько у вас мальчишек в первом «В»?

– Пятнадцать, – сказал Мишка, – а девочек – двадцать пять.

Тут Борис Сергеевич прямо покатился со смеху.

А я сказал:

– У нас в стране вообще женского населения больше, чем мужского.

Но Борис Сергеевич отмахнулся от меня.

– Я не про то. Просто интересно посмотреть, как Раиса Ивановна получает пятнадцать подушечек в подарок! Ну ладно, слушайте: кто из вас собирается поздравить своих мам с Первым мая?

Тут пришла наша очередь смеяться. Я сказал:

– Вы, Борис Сергеевич, наверное, шутите, не хватало еще и на май поздравлять.

– А вот и неправильно, именно что необходимо поздравить с маем своих мам. А это некрасиво: только раз в году поздравлять. А если каждый праздник поздравлять – это будет по-рыцарски. Ну кто знает, что такое рыцарь?

Я сказал:

– Он на лошади и в железном костюме.

Борис Сергеевич кивнул.

– Да, так было давно. И вы, когда подрастете, прочтете много книжек про рыцарей, но и сейчас, если про кого говорят, что он рыцарь, то это, значит, имеется в виду благородный, самоотверженный и великодушный человек. И я думаю, что каждый пионер должен обязательно быть рыцарем. Поднимите руки, кто здесь рыцарь?

Мы все подняли руки.

– Я так и знал, – сказал Борис Сергеевич, – идите, рыцари!

Мы пошли по домам. А по дороге Мишка сказал:

– Ладно уж, я маме конфет куплю, у меня деньги есть.

И вот я пришел домой, а дома никого нету. И меня даже досада взяла. Вот в кои-то веки захотел быть рыцарем, так денег нет! А тут, как назло, прибежал Мишка, в руках нарядная коробочка с надписью: «Первое мая». Мишка говорит:

– Готово, теперь я рыцарь за двадцать две копейки. А ты что сидишь?

– Мишка, ты рыцарь? – сказал я.

– Рыцарь, – говорит Мишка.

– Тогда дай взаймы.

Мишка огорчился:

– Я все истратил до копейки.

– Что же делать?

– Поискать, – говорит Мишка, – ведь двадцать копеек – маленькая монетка, может, куда завалилась хоть одна, давай поищем.

И мы всю комнату облазили – и за диваном, и под шкафом, и я все туфли мамины перетряхнул, и даже в пудре у нее пальцем поковырял. Нету нигде.

Вдруг Мишка раскрыл буфет:

– Стой, а это что такое?

– Где? – говорю я. – Ах, это бутылки. Ты что, не видишь? Здесь два вина: в одной бутылке – черное, а в другой – желтое. Это для гостей, к нам завтра гости придут.

Мишка говорит:

– Эх, пришли бы ваши гости вчера, и были бы у тебя деньги.

– Это как?

– А бутылки, – говорит Мишка, – да за пустые бутылки деньги дают. На углу. Называется «Прием стеклотары»!

– Что же ты раньше молчал! Сейчас мы это дело уладим. Давай банку из-под компота, вон на окне стоит.

Мишка протянул мне банку, а я открыл бутылку и вылил черновато-красное вино в банку.

– Правильно, – сказал Мишка. – Что ему сделается?..

– Ну конечно, – сказал я. – А куда вторую?

– Да сюда же, – говорит Мишка, – не все равно? И это вино, и то вино.

– Ну да, – сказал я. – Если бы одно было вино, а другое керосин, тогда нельзя, а так, пожалуйста, еще лучше. Держи банку.

И мы вылили туда и вторую бутылку.

Я сказал:

– Ставь ее на окно! Так. Прикрой блюдечком, а теперь бежим!

И мы припустились. За эти две бутылки нам дали двадцать четыре копейки. И я купил маме конфет. Мне еще две копейки сдачи дали. Я пришел домой веселый, потому что я стал рыцарем, и, как только мама с папой пришли, я сказал:

– Мам, я теперь рыцарь. Нас Борис Сергеевич научил!

Мама сказала:

– Ну-ка расскажи!

Я рассказал, что завтра я маме сделаю сюрприз. Мама сказала:

– А где же ты денег достал?

– Я, мам, пустую посуду сдал. Вот две копейки сдачи.

Тут папа сказал:

– Молодец! Давай-ка мне две копейки на автомат!

Мы сели обедать. Потом папа откинулся на спинку стула и улыбнулся:

– Компотику бы.

– Извини, я сегодня не успела, – сказала мама.

Но папа подмигнул мне:

– А это что? Я давно уже заметил.

И он подошел к окну, снял блюдечко и хлебнул прямо из банки. Но тут что было! Бедный папа кашлял так, как будто он выпил стакан гвоздей. Он закричал не своим голосом:

– Что это такое? Что это за отрава?!

Я сказал:

– Папа, не пугайся! Это не отрава. Это два твоих вина!

Тут папа немножко пошатнулся и побледнел.

– Какие два вина?! – закричал он громче прежнего.

– Черное и желтое, – сказал я, – что стояли в буфете. Ты, главное, не пугайся.

Папа побежал к буфету и распахнул дверцу. Потом он заморгал глазами и стал растирать себе грудь. Он смотрел на меня с таким удивлением, будто я был не обыкновенный мальчик, а какой-нибудь синенький или в крапинку. Я сказал:

– Ты что, папа, удивляешься? Я вылил твои два вина в банку, а то где бы я взял пустую посуду? Сам подумай!

Мама вскрикнула:

– Ой!

И упала на диван. Она стала смеяться, да так сильно, что я думал, ей станет плохо. Я ничего не мог понять, а папа закричал:

– Хохочете? Что ж, хохочите! А между прочим, этот ваш рыцарь сведет меня с ума, но лучше я его раньше выдеру, чтобы он забыл раз и навсегда свои рыцарские манеры.

И папа стал делать вид, что он ищет ремень.

– Где он? – кричал папа. – Подайте мне сюда этого Айвенго! Куда он провалился?

А я был за шкафом. Я уже давно был там на всякий случай. А то папа что-то сильно волновался. Он кричал:

– Слыханное ли дело выливать в банку коллекционный черный «Мускат» урожая 1954 года и разбавлять его жигулевским пивом?!

А мама изнемогала от смеха. Она еле-еле проговорила:

– Ведь это он… из лучших побуждений… Ведь он же… рыцарь… Я умру от смеха.

И она продолжала смеяться.

А папа еще немного пометался по комнате и потом ни с того ни с сего подошел к маме. Он сказал:

– Как я люблю твой смех.

И наклонился и поцеловал маму.

И я тогда спокойно вылез из-за шкафа.

Перед уроком я в шкаф залез. Я хотел мяукнуть из шкафа. Подумают, кошка, а это я.

Сидел в шкафу, ждал начала урока и не заметил сам, как уснул.

Просыпаюсь — в классе тихо. Смотрю в щёлочку — никого нет. Толкнул дверь, а она закрыта. Значит, я весь урок проспал. Все домой ушли, и меня в шкафу заперли.

Душно в шкафу и темно, как ночью. Мне стало страшно, я стал кричать:

— Э-э-э! Я в шкафу! Помогите!

Прислушался — тишина кругом.

Я опять:

— О! Товарищи! Я в шкафу сижу!

Слышу чьи-то шаги. Идёт кто-то.

— Кто здесь горланит?

Я сразу узнал тётю Нюшу, уборщицу.

Я обрадовался, кричу:

— Тётя Нюша, я здесь!

— Где ты, родименький?

— В шкафу я! В шкафу!

— Как же ты, милый, туда забрался?

— Я в шкафу, бабуся!

— Так уж слышу, что ты в шкафу. Так чего ты хочешь?

— Меня заперли в шкаф. Ой, бабуся!

Ушла тётя Нюша. Опять тишина. Наверное, за ключом ушла.

Опять шаги. Слышу голос Пал Палыча. Пал Палыч — наш завуч…

Пал Палыч постучал в шкаф пальцем.

— Там нет никого, — сказал Пал Палыч.

— Как же нет. Есть, — сказала тётя Нюша.

— Ну где же он? — сказал Пал Палыч и постучал ещё раз по шкафу.

Я испугался, что все уйдут, я останусь в шкафу, и изо всех сил крикнул:

— Я здесь!

— Кто ты? — спросил Пал Палыч.

— Я… Цыпкин…

— Зачем ты туда забрался, Цыпкин?

— Меня заперли… Я не забрался…

— Гм… Его заперли! А он не забрался! Видали? Какие волшебники в нашей школе! Они не забираются в шкаф, в то время как их запирают в шкафу. Чудес не бывает, слышишь, Цыпкин?

— Слышу…

— Ты давно там сидишь? — спросил Пал Палыч.

— Не знаю…

— Найдите ключ, — сказал Пал Палыч. — Быстро.

Тётя Нюша пошла за ключом, а Пал Палыч остался. Он сел рядом на стул и стал ждать. Я видел сквозь щёлку его лицо. Он был очень сердитый. Он закурил и сказал:

— Ну! Вот до чего доводит шалость! Ты мне честно скажи: почему ты в шкафу?

Мне очень хотелось исчезнуть из шкафа. Откроют шкаф, а меня там нет. Как будто бы я там и не был. Меня спросят: «Ты был в шкафу?» Я скажу: «Не был». Мне скажут: «А кто там был?» Я скажу: «Не знаю».

Но ведь так только в сказках бывает! Наверняка завтра маму вызовут… Ваш сын, скажут, в шкаф залез, все уроки там спал, и всё такое… Как будто мне тут удобно спать! Ноги ломит, спина болит. Одно мученье! Что было мне отвечать?

Я молчал.

— Ты живой там? — спросил Пал Палыч.

— Живой…

— Ну сиди, скоро откроют…

— Я сижу…

— Так… — сказал Пал Палыч. — Так ты ответишь мне, почему ты залез в этот шкаф?

Я молчал.

Вдруг я услышал голос директора. Он шёл по коридору:

— Кто? Цыпкин? В шкафу? Почему?

Мне опять захотелось исчезнуть.

Директор спросил:

— Цыпкин, ты?

Я тяжело вздохнул. Я просто уже не мог отвечать.

Тётя Нюша сказала:

— Ключ унёс староста класса.

— Взломайте дверь, — сказал директор.

Я почувствовал, как ломают дверь, — шкаф затрясся, я стукнулся больно лбом. Я боялся, что шкаф упадёт, и заплакал. Руками упёрся в стенки шкафа, и, когда дверь поддалась и открылась, я продолжал точно так же стоять.

— Ну, выходи, — сказал директор. — И объясни нам, что это значит.

Я не двинулся с места. Мне было страшно.

— Почему он стоит? — спросил директор.

Меня вытащили из шкафа.

Я всё время молчал.

Я не знал, что сказать.

Я хотел ведь только мяукнуть. Но как я сказал бы об этом…

Однажды вечером, когда мама укладывала девочек спать, она им сказала:

— Если завтра с утра будет хорошая погода, мы с вами пойдём — знаете куда?

— Куда?

Мама говорит:

— А ну, угадайте.

— На море?

— Нет.

— Цветы собирать?

— Нет.

— А куда же тогда?

Белочка говорит:

— А я знаю куда. Мы в лавку за керосином пойдём.

— Нет, — говорит мама. — Если завтра с утра будет хорошая погода, мы с вами пойдём в лес за грибами.

Белочка и Тамарочка так обрадовались, так запрыгали, что чуть не свалились со своих кроваток на пол.

Ещё бы!.. Ведь они ещё никогда в жизни не были в лесу. Цветы они собирали. На море купаться ходили. Даже в лавку за керосином с мамой ходили. А вот в лес их ещё никогда, ни одного раза не брали. И грибы они до сих пор только жареные видели — на тарелках.

От радости они долго не могли заснуть. Они долго ворочались в своих маленьких кроватках и все думали: какая завтра будет погода?

«Ох, — думают, — только бы не плохая была. Только бы солнышко было».

Утром они проснулись и сразу:

— Мамочка! Какая погода?

А мама им говорит:

— Ох, доченьки, погода неважная. Тучи по небу ходят.

Выбежали девочки в сад и чуть не заплакали.

Видят, и правда: всё небо в тучах, а тучи такие страшные, чёрные — вот-вот дождик закапает.

Мама видит, что девочки приуныли, и говорит:

— Ну, ничего, доченьки. Не плачьте. Может быть, их разгонит, тучи-то…

А девочки думают:

«Кто же их разгонит? Кому в лес не идти — тому всё равно. Тому тучи не мешают. Надо нам самим разгонять».

Вот стали они бегать по саду и разгонять тучи. Стали руками махать. Бегают, машут и говорят:

— Эй, тучи! Уходите, пожалуйста! Убирайтесь! Вы нам мешаете в лес идти.

И то ли они хорошо махали, то ли тучам самим надоело на одном месте стоять, только вдруг поползли они, поползли, и не успели девочки оглянуться, — показалось на небе солнце, заблестела трава, зачирикали птички…

— Мамочка! — закричали девочки. — Посмотри-ка: тучки-то испугались! Убежали!

Мама в окно посмотрела и говорит:

— Ах! Где же они?

Девочки говорят:

— Убежали…

— Вот вы молодцы какие! — говорит мама. — Ну что ж, теперь можно и в лес идти. Давайте, ребята, одевайтесь скорей, а то они ещё раздумают, тучи-то, — обратно придут.

Девочки испугались и побежали скорей одеваться. А мама в это время сходила к хозяйке и принесла от неё три корзины: одну большую корзину — для себя и две маленьких корзиночки — для Белочки и Тамарочки. Потом они попили чаю, позавтракали и пошли в лес.

Вот они пришли в лес. А в лесу тихо, темно и никого нет. Одни деревья стоят.

Белочка говорит:

— Мамочка! А волки здесь есть?

— Здесь, на опушке, нет, — говорит мама, — а подальше туда — в глубине леса — там, говорят, их очень много.

— Ой, — говорит Белочка. — Я тогда боюсь.

Мама говорит:

— Ничего, не бойся. Мы с вами очень далеко не пойдём. Мы здесь на опушке будем грибы собирать.

Белочка говорит:

— Мамочка! А какие они, грибы? Они на деревьях растут? Да?

Тамарочка говорит:

— Глупая! Разве грибы на деревьях растут? Они на кусточках растут, как ягодки.

— Нет, — говорит мама, — грибы растут на земле, под деревьями. Вот вы сейчас увидите. Давайте искать.

А девочки и не знают, как их искать — грибы. Мама идёт, под ноги себе смотрит, направо смотрит, налево смотрит, каждое дерево обходит, каждый пенёчек разглядывает. А девочки сзади идут и не знают, что делать.

— Ну, вот, — говорит мама. — Идите сюда скорей. Я нашла первый гриб.

Девочки прибежали и говорят:

— Покажи, покажи!

Видят — стоит под деревом маленький, беленький грибочек. Такой маленький, что его и не видно почти, — из земли одна только шапочка торчит.

Мама говорит:

— Это самый вкусный гриб. Он называется: белый гриб. Видите, какая у него головка светленькая? Совсем как у Белочки.

Белочка говорит:

— Нет, у меня лучше.

Тамарочка говорит:

— Зато тебя есть нельзя.

Белочка говорит:

— Нет, можно.

— А ну, давай съем, — говорит Тамарочка.

Мама говорит:

— Хватит вам, девочки, спорить. Давайте лучше дальше грибы собирать. Вот видите — ещё один!

Присела мама на корточки и срезает ножом ещё грибок. У этого грибка шапочка маленькая, а ножка длинная, мохнатая, как у собачки.

— Этот, — говорит мама, — называется подберёзовик. Видите, он под берёзой растёт. Потому он так и называется — подберёзовик. А вот это — маслёныши. Посмотрите, какие у них шапочки блестящие.

— Ага, — говорят девочки, — как будто маслом намазаны.

— А вот это — сыроежки.

Девочки говорят:

— Ой, какие хорошенькие!

— А вы знаете, почему они называются сыроежки?

— Нет, — говорит Белочка.

А Тамарочка говорит:

— А я знаю.

— Почему?

— Наверно, из них сыр делают?

— Нет, — говорит мама, — вовсе не потому.

— А почему?

— А потому они называются сыроежками, что их в сыром виде кушают.

— Как в сыром? Так просто — не варёные, не жареные?

— Да, — говорит мама. — Их моют, чистят и кушают с солью.

— A без соли?

— А без соли нельзя, невкусно.

— А если с солью?

— С солью — можно.

Белочка говорит:

— А если без соли — что?

Мама говорит:

— Я уже сказала, что без соли их есть нельзя.

Белочка говорит:

— А с солью можно, значит?

Мама говорит:

— Фу ты, какая бестолковая!

Рассердилась мама, взяла корзинку и дальше пошла. Идёт и всё время нагибается, всё время грибы находит. А девочки сзади плетутся с пустыми корзинками, сами ничего не находят и только спрашивают всё время:

— А это какой гриб? А это какой гриб?

И мама им всё объясняет:

— Это вот красный гриб. Подосиновик. Это груздик. Это — опёнки.

Потом она вдруг под одним деревом остановилась и говорит:

— А это вот, девочки, это очень нехорошие грибы. Вы видите? Их есть нельзя. От них заболеть можно и даже умереть. Это поганые грибы.

Девочки испугались и спрашивают:

— А как они называются, поганые грибы?

Мама говорит:

— Они так и называются — поганки.

Белочка села на корточки и спрашивает:

— Мамочка! А потрогать их можно?

Мама говорит:

— Потрогать можно.

Белочка говорит:

— А я не умру?

Мама говорит:

— Нет, не умрёшь.

Тогда Белочка потрогала одним пальцем поганку и говорит:

— Ой, как жаль неужели их даже с солью кушать нельзя?

Мама говорит:

— Нет, даже с сахаром нельзя.

У мамы уж полная корзина, а у девочек ни одного грибка.

Вот мама и говорит:

— Девочки! Что же вы грибы не собираете?

А они говорят:

— Как же нам собирать, если ты всё одна находишь? Мы только подойдём, а ты уже и нашла.

Мама говорит:

— А вы сами и виноваты. Зачем же вы за мной, как хвостики, бегаете?

— А как же нам бегать?

— Бегать и не нужно совсем. Надо в других местах искать. Я здесь ищу, а вы куда-нибудь в сторону идите.

— Да! А если мы потеряемся?

— А вы кричите всё время «ау», вот и не потеряетесь.

Белочка говорит:

— А если ты потеряешься?

— И я не потеряюсь. Я тоже буду кричать «ау».

Вот они так и сделали. Мама пошла по тропинке вперёд, а девочки свернули в сторону и зашагали в кусты. И оттуда, из-за кустов, кричат:

— Мамочка! Ау!

А мама им отвечает:

— Ау, доченьки!

Потом опять:

— Мамочка! Ау!

И мама им:

— Я здесь, доченьки! Ау!

Аукали они так, аукали, и вдруг Тамарочка говорит:

— Знаешь что, Белочка? Давай нарочно сядем за кустиком и будем молчать.

Белочка говорит:

— Это зачем?

— А так просто. Нарочно. Пускай она думает, что нас волки съели.

Мама кричит:

— Ау! Ау!

А девочки сидят себе за кустом и молчат. И не откликаются. Как будто их и в самом деле волки съели.

Мама кричит:

— Девочки! Доченьки! Да где же вы? Что с вами?.. Ау! Ау!

Белочка говорит:

— Давай побежим, Тамарочка! А то она ещё уйдёт, — потеряемся.

А Тамарочка говорит:

— Ладно. Сиди, пожалуйста. Успеем. Не потеряемся.

А мама всё дальше и дальше уходит. Всё тише и тише её голос:

— Ау! Ау! Ау!..

И вдруг совсем тихо стало.

Тогда вскочили девочки. Выбежали из-за куста. Думают — надо маму позвать.

Закричали они:

— Ау! Мамочка!

А мама и не отвечает. Мама уж далеко ушла, не слышит их мама.

Испугались девочки. Забегали. Стали кричать:

— Мамочка! Ау! Мамочка! Мама! Где ты?

А вокруг — тихо, тихо. Только деревья над головами скрипят.

Поглядели девочки друг на дружку. Белочка вся побледнела, заплакала и говорит:

— Вот что ты наделала, Тамарка! Наверно, теперь мамочку нашу волки съели.

Стали они ещё громче кричать. Кричали, кричали, пока не охрипли совсем.

Тогда и Тамарочка заплакала. Не выдержала Тамарочка.

Сидят обе девочки на земле, под кустом, плачут и не знают, что делать, куда идти.

А идти куда-нибудь надо. Ведь в лесу жить нельзя. В лесу — страшно.

Вот поплакали они, подумали, повздыхали, да и пошли потихоньку. Идут со своими пустыми корзинками — Тамарочка впереди, Белочка сзади — и вдруг видят: полянка, а на полянке этой очень много грибов. И все грибы разные. Одни маленькие, другие побольше, у одних шапочки беленькие, у других жёлтенькие, у третьих ещё какие-нибудь…

Обрадовались девочки, даже плакать перестали и кинулись собирать грибы.

Белочка кричит:

— Я подберёзовик нашла!

Тамарочка кричит:

— А я целых два нашла!

— А я, кажется, маслёныш нашла.

— А я — сыроежек целую кучу…

Увидят — под берёзой гриб растёт, — значит, подберёзовик. Увидят — шапочка будто маслом намазана — значит, маслёныш. Шапочка светленькая — значит, белый гриб.

Не успели оглянуться, — у них уже полные корзинки.

Столько набрали, что даже не поместилось все. Даже пришлось очень много грибов оставить.

Вот взяли они свои полные корзинки и пошли дальше. А идти им теперь тяжело. Корзинки у них тяжёлые. Белочка еле-еле плетётся. Она говорит:

— Тамарочка, я устала. Я не могу больше. Я есть хочу.

А Тамарочка говорит:

— Не хнычь, пожалуйста. Я тоже хочу.

Белочка говорит:

— Я супу хочу.

Тамарочка говорит:

— Где ж я тебе тут возьму суп! Тут супов нет. Тут — лес.

Потом помолчала, подумала и говорит:

— Знаешь что? Давай грибы есть.

Белочка говорит:

— Как же их есть?

— А сыроежки?!

Вот высыпали они поскорей грибы на землю и стали их разбирать. Стали искать, которые среди них сыроежки. А грибы у них все перемешались, ножки у них отвалились, не поймёшь, где что…

Тамарочка говорит:

— Эта вот сыроежка.

А Белочка говорит:

— Нет, эта!..

Спорили они, спорили и наконец отобрали штук пять или шесть самых лучших.

«Вот эти уж, — думают, — обязательно сыроежки».

Тамарочка говорит:

— Ну, начинай, Белочка, кушай.

Белочка говорит:

— Нет, лучше ты начинай. Ты — старшая.

Тамарочка говорит:

— Не спорь, пожалуйста. Маленькие всегда первые грибы едят.

Тогда Белочка взяла самый маленький грибок, понюхала его, вздохнула и говорит:

— Фу, как пахнет противно!

— А ты не нюхай. Зачем ты нюхаешь?

— Как же его не нюхать, если он пахнет?

Тамарочка говорит:

— А ты его суй прямо в рот, вот и всё.

Зажмурилась Белочка, открыла рот и хотела уже сунуть туда свой грибок. Вдруг Тамарочка закричала:

— Белочка! Стой!

— Что? — говорит Белочка.

— А соли-то у нас нет, — говорит Тамарочка. — Я и забыла совсем. Ведь без соли их есть нельзя.

— Ой, правда, правда! — сказала Белочка.

Обрадовалась Белочка, что не нужно гриб кушать. Уж очень ей страшно было. Уж очень плохо он пахнет, этот гриб.

Так и не пришлось им сыроежек попробовать.

Сложили они свои грибы обратно в корзинки, встали и поплелись дальше.

И вдруг, не успели они и трёх шагов сделать, где-то далеко-далеко гром загремел. Вдруг ветер подул. Темно стало. И не успели девочки оглянуться — пошёл дождь. Да такой сильный, такой страшный, что девочкам показалось, будто на них сразу из десяти бочек вода полилась.

Испугались девочки. Побежали. И сами не знают, куда бегут. В лицо им ветки стегают. Ноги им ёлки царапают. А сверху так и течёт, так и хлещет.

Промокли насквозь девчонки.

Наконец добежали они до какого-то высокого дерева и под этим деревом спрятались. Сели на корточки и дрожат. И даже плакать боятся.

А над головой у них гром гремит. Молния всё время сверкает. То вдруг светло-светло станет, то вдруг опять темно. Потом опять светло, потом опять темно. И дождь всё идёт, идёт, идёт и переставать не хочет.

И вдруг Белочка говорит:

— Тамарочка, посмотри-ка: брусничка!

Тамарочка посмотрела и видит: действительно, совсем близко от дерева растёт под кустом брусника.

А сорвать её девочки не могут. Им дождик мешает. Они под деревом сидят, на брусничку смотрят и думают:

«Ох, поскорей бы дождик кончался!»

Только дождь кончился — они сразу бруснику рвать. Рвут её, торопятся, прямо горстями в рот пихают. Вкусная брусника. Сладкая. Сочная.

Вдруг Тамарочка побледнела и говорит:

— Ой, Белочка!

— Что? — говорит Белочка.

— Ой, посмотри: волк шевелится.

Посмотрела Белочка, видит: и верно, что-то шевелится в кустах. Какой-то зверь мохнатый.

Закричали девочки и кинулись со всех ног бежать. А зверь за ними несётся, храпит, фыркает…

Вдруг Белочка споткнулась и упала. А Тамарочка на неё налетела и тоже упала. И грибы у них все по земле раскатились.

Лежат девочки, съёжились и думают:

«Ну, наверно, сейчас нас волк есть будет».

Слышат — уже подходит. Уже ногами стучит.

Тогда Белочка голову подняла и говорит:

— Тамарочка! Да это не волк.

— А кто это? — говорит Тамарочка.

— Это телёночек.

А телёночек вышел из-за куста, посмотрел на них и говорит:

— Му-у-у…

Потом подошёл, понюхал грибы — не понравились ему, поморщился и пошёл дальше.

Тамарочка встала и говорит:

— Ох, какие мы глупые!

Потом говорит:

— Знаешь что, Белочка? Телёночек — он, наверно, умный зверь. Давай — куда он пойдёт, туда и мы пойдём.

Вот они быстренько собрали свои грибы и побежали догонять телёночка.

А телёночек увидел их, испугался да как пустится бежать.

А девочки за ним.

Они кричат:

— Телёночек! Погоди, пожалуйста! Не убегай!

А телёночек всё шибче и шибче бежит. Девочки еле-еле за ним поспевают.

И вдруг видят девочки — лес кончается. И стоит дом. А около дома забор. И около забора — железная дорога, рельсы блестят.

Телёночек подошёл к забору, голову поднял и говорит:

— Му-у-у…

Тогда выходит из дома какой-то старик. Он говорит:

— А, это ты, Васька? А я думал, это поезд гудит. А ну, иди спать, Васька.

Потом увидел девочек и спрашивает:

— А вы кто такие?

Они говорят:

— А мы заблудились. Мы — девочки.

— А как же вы заблудились, девочки?

— А мы, — говорят, — от мамочки спрятались, думали, что нарочно, а мамочка в это время ушла.

— Ах вы, какие нехорошие! А где вы живёте? Вы адрес знаете?

Они говорят:

— Мы на зелёненькой дачке живём.

— Ну, это не адрес. Зелёненьких дачек много. Может быть, их сто дач, зелёных-то…

Они говорят:

— У нас сад.

— Садов тоже много.

— У нас окна, двери…

— Окна и двери тоже во всех домах бывают.

Подумал старик и говорит:

— Вы вот что… Вы, наверное, на станции Разлив живёте?

— Да, да, — говорят девочки. — Мы на станции Разлив живём.

— Тогда вот что, — говорит старик, — идите по этой тропиночке, около рельсов. Идите всё прямо и придёте к вокзалу. А там спросите.

«Ну, — думают девочки, — нам бы только до вокзала дойти, а там-то уж мы найдём».

Поблагодарили старика и пошли по тропиночке.

Отошли немного, Тамарочка и говорит:

— Ах, Белочка, какие мы с тобой невежливые!

Белочка говорит:

— А что? Почему?

Тамарочка говорит:

— Телёночку-то мы спасибо не сказали. Ведь это он нам дорогу показал.

Хотели вернуться, да думают: «Нет, лучше домой поскорей пойдём. А то ещё опять потеряемся».

Идут и думают:

«Только бы мамочка дома была. А что, если мамы нету? Что мы тогда делать будем?»

А мама ходила, ходила по лесу, кричала, кричала девочек, не докричалась и пошла домой.

Пришла, сидит на крылечке и плачет.

Приходит хозяйка и спрашивает:

— Что с вами, Марья Петровна?

А она говорит:

— У меня девочки потерялись.

Только сказала это — вдруг видит: идут её девочки. Белочка впереди идёт, Тамарочка сзади. И обе девочки грязные-грязные, мокрые-премокрые.

Мама говорит:

— Девочки! Что вы со мной делаете? Где вы пропадали? Разве можно так?

А Белочка кричит:

— Мамочка! Ау! Обед готов?

Побранила мама как следует девочек, потом покормила их, переодела и спрашивает:

— Ну, как — страшно было в лесу-то?

Тамарочка говорит:

— Мне так нисколечко.

А Белочка говорит:

— А мне так сколечко.

Потом говорит:

— Ну, ничего… Зато посмотри, мамочка, сколько мы с Тамарой грибов набрали.

Притащили девочки свои полные корзинки, поставили их на стол…

— Во! — говорят.

Стала мама грибы разбирать и ахнула.

— Девочки! — говорит. — Миленькие! Так ведь вы ж одних поганок набрали!

— Как поганок?

— Ну конечно, поганок. И это поганка, и это поганка, и эта, и эта, и эта…

Девочки говорят:

— А мы их есть хотели.

Мама говорит:

— Что вы?! Девочки! Разве можно? Это ж поганые грибы. От них животы заболят, от них умереть можно. Их все, все на помойную яму выбросить надо.

Девочкам стало жалко грибов. Они обиделись и говорят:

— Зачем выбрасывать? Не надо выбрасывать. Мы лучше их куклам нашим отдадим. У нас куколки хорошие, не капризные, они всё кушают…

Белочка говорит:

— Они даже песочек кушают.

Тамарочка говорит:

— Даже траву кушают.

Белочка говорит:

— Даже пуговицы кушают.

Мама говорит:

— Ну вот и хорошо. Устройте вашим куклам праздник и угостите их поганками.

Девочки так и сделали.

Сварили они из поганок обед. На первое суп из поганок, на второе котлеты из поганок, и даже на сладкое — компот из поганок сварили.

И куклы у них всё это съели — и суп, и котлеты, и компот, — и ничего, не жаловались, не капризничали. А может быть, у них и болели животики — кто их знает. Они ведь народ неразговорчивый.

Когда Петя вошел в класс, ребята сразу окружили его.
— Новенький, новенький! — закричали они.
Высокий мальчик раздвинул ребят и, подойдя к новичку, протянул ему загорелую, крепкую руку:
— Давай знакомиться! Игорь.
Петя улыбнулся, тряхнул протянутую к нему руку и, обращаясь ко всем, сказал:
— А меня зовут Петя Набатов.
— Набатов? Здорово!
— Хорошая фамилия!
— Молодец, что приехал!
— У нас самые дружные ребята!
— Почти все хорошо учатся, только вот Бунька подводит! — перебивая друг друга, шумно заговорили ребята.
Игорь прищурил глаза и, облокотившись на парту, осторожно спросил:
— Ну, а ты, Набатов, вообще, как учишься?
Ребята примолкли и с интересом ждали ответа. Петя пожал плечами и усмехнулся:
— Странный вопрос!.. Я отличник, конечно!
— Отличник? — Игорь весело хлопнул новичка по плечу.
— Игорь, где ему сесть?
— Садись на заднюю парту, Набатов! — сказал Игорь.
— Почему на заднюю? — недовольно спросил Петя.
— Да ты не обижайся. У нас такое правило: мы отличников всегда на задние парты сажаем. Я сам там сижу. А отстающие у нас поближе к учителю сидят, чтоб на виду были.
— А, ну хорошо! Я не знал.
Ребята торжественно проводили Петю к его парте и, окружив со всех сторон, стали рассказывать ему все школьные новости.
После звонка в класс вошел учитель.
— Андрей Александрович! А у нас новенький!
— Отличник! — похвастался круглолицый Бунька.
— Отличник? Очень приятно. А ты откуда знаешь? — улыбнулся Андрей Александрович.
— Сразу видно! На глазок! — засмеялся Бунька.
— Жалко, что ты себя не видишь на глазок, — пошутил учитель и взглянул на задние ряды парт, где сидел новый ученик.
— Ну, новенький, здравствуй! Давай познакомимся. Как твоя фамилия?
— Петя Набатов, — отчетливо сказал новичок, поправляя курточку и приглаживая черные, коротко подстриженные волосы. — Я учился в Томске.
— Хороший город, — сказал учитель. — Ты как-нибудь нам расскажешь о нем.
Начался урок. Андрей Александрович вызывал ребят к доске. Несколько раз спросил с места Набатова. На вопросы Петя отвечал без запинки.
— Хорошо! Очень хорошо, Набатов! — хвалил учитель.
Ребята торжествующе переглядывались, подталкивая соседей локтями.
Бунька, как волчок, вертелся на парте и громко шептал своему соседу:
— Ого! Какой круглый отличник!
— Пожалуй, даже сильней Игоря!
Витя Волков с любопытством разглядывал новичка. Ему были видны коротко подстриженный затылок мальчика, высокий воротник его курточки, спина и плечи, которые он держал ровно и прямо.
«Молодец! — думал Витя. — Ничего не боится и держится как-то хорошо. Интересно познакомиться с таким поближе!»
* * *
После уроков ребята подходили к Пете и одобрительно хлопали его по плечу, а в раздевалке Витя Волков спросил:
— Тебе в какую сторону?
— Мне налево. А что?
— Хочешь, пойдем вместе погуляем? Я тебе нашу Москву-реку покажу.
Петя согласился. Мальчики бродили часа два по улицам, разглядывая памятники, проехались на метро. Потом остановились на набережной и долго смотрели на высокие башни Кремля.
Провожая Петю домой, Витя предложил ему почаще после уроков прогуливаться вместе по Москве.
— Пойдем завтра же? — сказал Петя.
— Завтра мне нельзя. Я завтра к одному товарищу иду. Он болеет, и мы все по очереди носим ему уроки. Три дня один, потом три дня другой, а завтра как раз моя очередь начинается.
— Ого! По три дня! Ну ладно. Так ты занеси уроки, а я подожду тебя, и пойдем!
— Ну нет! Так не выйдет. Обычно как придешь, так уж весь вечер просидишь. То уроки с ним вместе сделаешь, то в шахматы поиграешь. А сколько новостей надо рассказать! Ведь ему же скучно одному, а нас много, вот мы и распределились.
— Не люблю я больных… — поморщился Петя.
— Нет, он хороший парень. Мы его любим! — горячо сказал Витя.
— Ну ладно. В общем, значит, через три дня, как ты освободишься, пойдем в музей.
— Хорошо, конечно! А потом можно сходить и в кино…
Мальчики подружились.
— Ты знаешь, — говорил Витя, — у нас в классе, конечно, не все ребята одинаковые… ну, там по характеру, что ли… Но все-таки класс у нас очень дружный, ребята боевые, всем интересуются. Кто что услышит, сейчас расскажет; иногда поспорим. Один то, другой это слышал…
— Можно что-нибудь придумывать вместе, — мечтательно сказал Петя, — а потом на пионерском сборе обсуждать…
В классе Петя охотно делился с товарищами всем, что знал, умел интересно рассказывать о том, что увидел где-нибудь сам или прочитал в какой-нибудь книге. Постепенно Петина парта стала самым оживленным местом в классе. Около нее постоянно толпились ребята. Классный организатор Игорь радовался, и единственно, что беспокоило его, — это поведение Набатова на уроках. Петя как будто томился и скучал, когда учитель вызывал к доске другого ученика. При всякой ошибке он с усмешкой откидывался на спинку парты и громко заявлял:
— Неверно! Неправильно! — и порывался ответить.
Даже Андрей Александрович часто делал ему замечания:
— Набатов, подожди. Пусть сам сообразит.
Ученик, стоя у доски, начинал нервничать, поминутно оглядывался на Петю и окончательно терялся, увидев на его лице улыбку. Как-то раз после такого случая Игорь подошел к Пете и дружески сказал:
— Ты отличник, тебе все легко дается, а другим трудно; поэтому, когда они отвечают, ты их не сбивай зря.
Петя обиделся и запальчиво сказал:
— Как это — не сбивай? Я никого не сбиваю. Если что неправильно, указать ошибку каждый может.
— А тебя не просят раньше времени указывать, потому что если человек спокойно подумает, то и сам скажет, без твоей помощи! — рассердился Игорь.
Ребятам не хотелось ссориться с Петей, но все-таки они тоже сказали:
— Нехорошо, Набатов, получается! Стоишь у доски, думаешь, мучаешься, а тут вдруг перебивает кто-то! Так, может, сам бы нашел ошибку, и Андрей Александрович не засчитал бы, а так выходит, что другой за тебя ответил.
Набатов дернул плечами:
— Лучше б уроки готовили как следует и не придирались к другим!
Он ушел недовольный. Витя тоже не стал его ждать в раздевалке, чтобы вместе идти домой. У обоих осталось неприятное чувство. Петя был уверен, что класс просто завидует ему.
Витя Волков, идя домой, думал о товарище: «Как это Петя не понимает, что нехорошо вечно выскакивать? Да еще не хочет слушать, что ему говорят, как будто все к нему зря придираются!» На другой день Петя вел себя по-прежнему. Игорь хмурился и сердито кусал губы. Витю начинало сильно раздражать вызывающее поведение Набатова. Сидя на уроках позади Пети, он глядел на его прямые плечи и сердито думал про себя:
«Ишь воображала! Не сидит, а торчит на парте».
Время шло. Прогулки Набатова и Вити по Москве давно прекратились, и, хотя оба мальчика втайне жалели об этом, никто не хотел заговаривать о них первый.
«Наплевать! — горько думал Витя. — Можно со всяким в музей пойти… Жаль только, что я с ним как с товарищем говорил, а он просто выскочка, и все!»
Внимание ребят от Пети неожиданно отвлек Бунька. Один раз Андрей Александрович при всех крепко отчитал мальчика за Лень и неряшливость в домашних заданиях, а потом сказал, обращаясь ко всему классу:
— Приближается конец первой четверти. Почти все отстающие подтянулись, но у Буни Пронина никакого желания подтянуться я не вижу. Ваше общее дело — повлиять как-то на товарища, помочь ему выправиться.
Ребята обрушились на Буньку:
— Ты что думаешь, на самом деле?
— Весь класс подвести хочешь?
Договорившись с товарищами, Витя Волков начал помогать Буньке: проверял тетради, спрашивал домашние задания. Часто они оба оставались после уроков. Дела у Вити прибавилось, и, когда снова подошла его очередь идти к больному товарищу, Игорь сказал, что вместо Вити пойдет Набатов.
Однажды утром Волков подошел к Набатову. Петя сидел за партой и повторял урок.
— Тебе сегодня к Володе идти, — сказал ему Витя.
— Куда? — не поднимая головы от книги, переспросил Петя.
— К Володе Светлову. Ну, к тому товарищу, который болеет. Класс решил послать тебя вместо меня, потому что я сейчас с Бунькой занимаюсь, а твоя очередь все равно скоро подойдет. Так вот: четверг, пятница и суббота. Не забудь. Отнесешь ему уроки и вообще посидишь с ним: расскажешь, что в классе делается…
— Да я же с ним незнаком совсем! — с раздражением сказал Петя.
— Это ничего. Я ему все рассказывал о тебе. Он очень хочет тебя видеть, посоветоваться о чем-то…
Петя пожал плечами, но спросил адрес. Витя тут же вырвал из блокнота листок, написал название улицы, номер дома, квартиры и отошел.
В этот же день Андрей Александрович вызвал Буньку. Ребята взволновались.
Бунька стоял у доски красный как кумач и робко поглядывал на товарищей. Те молча старались ободрить его взглядами и улыбками. Витя кивал ему головой. Один Петя сидел равнодушно, положив на парту правую руку и разглядывая свои ногти.
Учитель задал вопрос. Бунька ответил.
Андрей Александрович спросил еще что-то. Бунька опять ответил. Ребята весело переглянулись.
— Хорошо, — сказал Андрей Александрович. — Возьми мел!
Он перелистал страницы учебника и медленно продиктовал несколько предложений.
Бунька осторожно водил мелом по доске, поминутно оглядываясь на товарищей. Товарищи, привстав на партах, следили за каждым словом и одобрительно кивали головами.
Андрей Александрович посмотрел на доску.
— Хорошо, — еще раз сказал он, глядя, как Бунька дописывает внизу доски последние слова. — Молодец!
— Неправильно! — вдруг послышался голос Пети. — В данном случае отрицание пишется отдельно от имени существительного, а у него вместе.
— Правильно! Правильно! Держись, Бунька! — закричал класс.
Но было уже поздно. Бунька поспешно стер написанные слова и в замешательстве остановился.
— У него было отдельно! Там было мало места, и буквы близко стояли, а так все правильно было! — крикнул Игорь.
— Правильно! Правильно! — зашумел класс.
— Тише, — сказал Андрей Александрович и положил руку на плечо Буньки.
— Почему ты стер эти слова, ты же правильно написал их? — ласково спросил он. — Значит, ты не уверен?
— Его сбили! Сбили! — закричали ребята.
Андрей Александрович нахмурился, на лбу его появилась резкая морщинка; он перевел взгляд на Петю Набатова:
— Ты нашел ошибку, Набатов?
— Мне показалось, что Пронин написал неправильно, — сказал Петя.
— В следующий раз я прошу тебя не торопиться, — недовольно сказал учитель. — А тебе, Пронин, надо отвечать уверенней.
После урока ребята сорвались с места и окружили Петю:
— Ты что же, нарочно сбил его?
— Против товарища идешь?
— Он очень тесно поставил слова, и я решил, что у него ошибка, — оправдывался Петя.
— Эх ты! Заторопился! Поднял руку да еще кричит: «Неправильно, неправильно!»
— Я уже предупреждал тебя, Набатов, как с человеком с тобой говорил, а ты назло нам стал делать! — сердито сказал Игорь.
— Он не товарищ, он выскочка! — расталкивая ребят, презрительно крикнул Витя.
Набатов побледнел, бросил на парту книги:
— Я не товарищ? Я выскочка? Ладно! Плевать мне на вас тогда! И соваться ко мне нечего, а то все лезут, а потом выскочкой называют! А тебе, Волков, я этого не прощу и к товарищу твоему не пойду! Вот! Сами идите! — Он вытащил из кармана листок блокнота с адресом и швырнул его на парту: — Нате! Без меня обойдетесь!
Ребята стояли молча. Когда Петя ушел, кто-то тихо сказал:
— Мы-то обойдемся…
На другой день Петя пришел в класс к самому звонку. Усаживаясь на свое место, он старался ни на кого не глядеть. На уроке сидел тихо, делая вид, что очень занят решением примеров. На душе у него было нехорошо. Особенно неприятной была ссора с Волковым. Но все-таки он решил не сдаваться, думая, что ребята сами подойдут к нему. Он слышал, что Игорь, Витя и другие ребята куда-то собираются пойти после уроков, и, уходя домой, нарочно задержался в раздевалке, как бы разыскивая свою шапку. Но Игорь, весело разговаривая с другими, сухо сказал ему на ходу:
— Я был в библиотеке. Тебе просили передать, чтобы ты зашел за книгой.
«Подумаешь! — озлился опять Петя. — Говорит, как чужому! Очень нужно! Да я и сам мириться с ним ни за что не хочу!»
Прошло несколько дней. Петя приходил в класс, садился на свою парту, но теперь уже ребята не окружали его, как раньше. Большая часть класса как-то отошла от Пети, перестала им интересоваться, а некоторые не скрывали своей враждебности и при каждом удобном случае кололи Петю злыми словами:
— Уйди, нам таких не нужно!
Или громко говорили:
— Бывают на свете эгоисты! Все для себя!
— И как только не стыдно!
Петя загрустил. Пятерки не радовали его, жизнь стала скучной. Он замечал, что каждого, кто хорошо ответил у доски, ребята встречали дружным одобрением, и тот, сияющий, возвращался на место. Только он, Петя, ни в ком уже не вызывал сочувствия. Как-то на большой перемене ребята затеяли строить снежную крепость. Петя несколько раз прошелся мимо крепости и громко сказал:
— На ночь полить водой нужно.
— Нужно, так польем, — равнодушно ответили ребята.
* * *

Приближался Новый год. Каждый хотел с чистой совестью провести свои каникулы. Самым слабым учеником был все-таки Бунька.
— Он весь класс подведет — я его знаю! Вечно няньку себе ищет! — говорил товарищам Волков.
Бунька стоял подавленный и робко повторял:
— Мне только помочь немножко… Я сам стараться буду!
— Знаем мы, какой ты! — сердились ребята.
— Помочь мы поможем, только брось ты свою привычку на других надеяться!.. Ребята, давайте все-таки решим, кто с Бунькой будет заниматься? — хмуро спросил Игорь.
Ребята молчали: у всех было много своей работы.
«Я бы мог помочь ему, — подумал Петя и посмотрел на Буньку. — Откажется… и ребята не захотят…»
— А все-таки, — сказал кто-то, — не по-товарищески выходит.
Бунька опустил голову и громко засопел. Петя вдруг решился.
— Я, ребята… — Голос его вздрагивал от волнения. — Если вы хотите… если согласны…
Ребята молча повернулись к нему и ждали.
— Я с удовольствием помогу Пронину…
— Без тебя обойдемся, — протянул кто-то из ребят.
Остальные молчали.
Петя стоял перед ними и ждал. В глазах его скапливались слезы. Бунька смотрел на Петю с удивлением и сочувствием.
— Ну что же вы? Говорите, что ли!.. Стоит человек… Тоже какие-то… — растерянно бормотал он, переводя глаза на товарищей.
— Ну как, ребята? — притворно равнодушным голосом спросил Игорь. — Набатов свою помощь предлагает.
— Пусть помогает.
— Пусть. Нам-то что!
Витя Волков прищурился и с презрительной улыбкой оглядел Петю с головы до ног.
Петя повернулся и медленно пошел к своей парте.
Ребята неодобрительно посмотрели на Волкова.
— Лежачего не бьют, знаешь? — тихо бросил ему Игорь и громко сказал: — Набатов! Договорись с Бунькой насчет занятий.
* * *
Наступили трудные дни. Петя и Бунька не расставались. Ребята видели, как Петя медленно и упорно объяснял что-то своему подшефному.
Терпению Пети удивлялся весь класс. Даже Волков говорил товарищам:
— Если б на меня, я бы не выдержал! Он ему одно, а тот другое!
Однажды ребята подошли к Пете:
— Ну как? Подвигается дело?
— Подвигается, — сказал Петя и смущенно улыбнулся.
Бунька похудел, толстые щеки его побледнели, и только уши были красными от волнения.
Андрей Александрович потирал руки и чему-то радовался про себя. После уроков он приходил к ребятам в пионерскую комнату, рассказывал о своих школьных годах и однажды, глядя на Петю, сказал:
— Школа учит жить в коллективе.
* * *
На контрольных работах Бунька вел себя молодцом. Он спокойно выполнял задание; отвечая у доски, не искал глазами поддержки у товарищей, и мел не прыгал в его руке.
Внимание ребят теперь привлекал Петя. Он волновался. Когда Бунька стоял у доски, Петя не отрывал от него глаз, безмолвно шевелил губами и болезненно морщился в ожидании ответа. Андрей Александрович часто взглядывал на мальчика. Ребята перешептывались.
Однажды в раздевалке кто-то окликнул Набатова. Он обернулся и увидел Витю.
— Тебе в какую сторону идти? — небрежно спросил тот.
Петя вспыхнул и радостно ответил:
— Мне… куда ты…

Еще с вечера Наташа и Муся решили после завтрака сбегать на речку.

— Какое я место знаю! — перегнувшись через спинку кровати, шептала Наташа. — Вода чистая, прохладная… Мелко-мелко! Никак не утонешь! Как раз для тех, кто плавать не умеет.

— Завтра же утречком побежим! И выкупаемся! Только ребятам не говори, а то все бросятся и опять мы плавать не научимся из-за них! — говорила Муся.

Утро было солнечное. За раскрытым окном так звонко пели птицы, что спать было невозможно. Наташа и Муся с трудом дождались горна и первые убрали свои кровати.

— Сейчас же после завтрака на речку!

Но на утренней линейке вожатый сказал, что соседний колхоз спешит с уборкой сена, так как стоят очень жаркие дни и ожидается гроза, и что колхозу нужно помочь.

— Поможем! Поможем! — с готовностью закричали ребята.

— Выделите нам луг побольше! Нас много!

— Нас много! Нам побольше! — кричали вместе с ребятами Наташа и Муся.

— После завтрака не придется купаться, пойдем после обеда! условились подруги.

На уборку вышел весь лагерь. Пионеры рассыпались по полю. Одни сгребали граблями сухое сено, другие складывали его в копны. Зазвенели веселые песни. Солнце, остановившись над полем и заглядевшись на ребят, беспощадно пекло их головы и черные от загара спины. Сухие цветы и травы пахли знойным медовым запахом. Одна за другой вырастали на поле туго сложенные копны. Под одной из копен стояло ведро со свежей водой; ребята то и дело подбегали к нему с граблями в руках и, наскоро напившись, снова принимались за дела.

— Вот в такую жару выкупаться здорово! Утром что… Утром не жарко… Самое удовольствие в жару! — говорила Наташа, подбирая под косынку разлетающиеся волосы и смачивая водой лоб.

— Сейчас, в самую жару, нехорошо даже! Вот кончим, и как раз жара спадет! Тогда искупаемся! — ответила Муся.

До обеда все было убрано. Далеко были видны аккуратные, как шалаши, копны, и низко скошенная трава делала поле колючим и голым. Ребята пошли обедать. Наташа и Муся прятали за столом полотенце и мыло.

— Вот искупаемся так искупаемся!

— Надо успеть, пока ребята укладываются на мертвый час! — шептались девочки.

* * *

Воздух был душный. Ни один листок не шевелился на кустах. Небо потемнело, из-за леса наползала большая синяя туча. Наташа и Муся бежали к реке напрямки, через поле.

— Скорей, скорей! Мы еще успеем до грозы выкупаться!

И вдруг сорвался ветер. Он налетел на сложенные копны, закружился, засвистел и, срывая верхушки сена, как пух, разнес его по полю.

Девочки ахнули и бросились назад, в лагерь.

— Ребята! Ребята! Копны не накрыли! Ветер сено разносит! Вставайте!

Ребята уже ложились спать.

— Вставайте! Вставайте! — разнеслось по лагерю.

Горнист затрубил тревогу. Все бросились в поле. По дороге захватывали ветки, хворост и накрывали копны. Ветер вдруг утих, острая молния пронзила тучу, и дождь потоком хлынул на землю! Это был теплый летний ливень, освежающий душный, застывший воздух.

Истомленные жарким днем и работой на солнцепеке, ребята неожиданно попали под великолепный душ. Наташа и Муся прибежали в лагерь последними. Волосы у них были мокрые, щеки и глаза блестели, сарафаны прилипли к телу.

— Вот искупались так искупались! — кричала Наташа. — Вода чистая, прохладная, мелко-мелко, никак не утонешь!

— Как раз для тех, кто плавать не умеет! — хохоча, вторила ей Муся.

Жили-были себе брат да сестра, петушок да курочка. Побежал петушок в сад и стал клевать зеленехонькую смородину, а курочка и говорит ему: «Не ешь, Петя! Обожди, пока смородина поспеет». Петушок не послушался, клевал да клевал, и наклевался так, что насилу домой добрел. «Ох! — кричит петушок,- беда моя! Больно, сестрица, больно!» Напоила курочка петушка мятой, приложила горчичник — и прошло.

Выздоровел петушок и пошел в поле: бегал, прыгал, разгорелся, вспотел и побежал к ручью пить холодную воду; а курочка ему кричит:

— Не пей, Петя, обожди, пока простынешь.

Не послушался петушок, напился холодной воды — и тут его стала бить лихорадка: насилу домой курочка довела. Побежала курочка за доктором, прописал доктор Пете горького лекарства, и долго пролежал петушок в постели.

Выздоровел петушок к зиме и видит, что речка ледком покрылась; захотелось петушку на коньках покататься; а курочка и говорит ему: «Ох, обожди, Петя! Дай реке совсем замерзнуть; теперь еще лед очень тонок, утонешь». Не послушался петушок сестрицы: покатился по льду; лед проломился, и петушок — бултых в воду! Только петушка и видели.

Сидит Вася на бережку, смотрит он, как уточки в пруде кувыркаются: широкие носики в воду прячут, жёлтые лапки на солнышке сушат. Приказали Васе уточек стеречь, а они на воду ушли – и старые и малые. Как их теперь домой загнать?

Вот и стал Вася уточек кликать:
— Ути-ути-уточки! Прожоры-тараторочки, носики широкие, лапочки перепончатые! Полно вам червячков таскать, травку щипать, тину глотать, зобы набивать — пора вам домой идти!
Уточки Васю послушались, на берег вышли, домой идут, с ноги на ногу переливаются.

Зимою солнышко хоть и светит, но мало греет. Оно не долго остается на небе. Зимние дни гораздо короче летних, а ночи длиннее. В России зимы продолжаются долго и бывают иногда очень холодны. Реки и озера замерзают так, что по льду можно ходить и ездить. Земля покрывается толстым слоем снега. Снег очень полезен, потому что под ним и в сильные морозы сохраняются невредимые семена трав, цветов и хлебов. Без снега семена могли бы вымерзнуть.

Лист еще в конце осени опадает с деревьев, и березовая или дубовая роща, тенистая летом, к зиме становится прозрачной. На голых сучьях вместо листьев развешиваются хлопья мягкого, белого снега. Одни только ели и сосны зелены и зимой. На них всю зиму остаются зеленые иголки, или хвои. Деревья с хвоями вместо листьев называются хвойными. Деревья, одетые листьями, – лиственными.

Зимой гораздо менее птиц в лесах и зверей на полях, а насекомые совсем исчезают. Иные из них погибают, оставляя яички, другие забираются глубоко в землю, как, например, муравьи. Некоторые насекомые засыпают на всю зиму и просыпаются только весной, когда земля оттает. Многие птицы улетают на зиму в теплые края, иногда за тысячи верст. Ласточки, грачи, дрозды, жаворонки, соловьи покидают нас еще с осени. Дикие гуси, утки, лебеди еще с осени тянутся по небу с севера на юг длинными вереницами. Они очень хорошо чувствуют, что чем южнее, тем теплее, и ищут таких стран, где не бывает зимы. Таких птиц называют перелетными. Галки, вороны, сороки, тетерева, рябчики зимуют с нами и потому называются зимующими. Остаются также и воробьи в своих теплых гнездах; но и те зимой прыгают не так весело, как летом.

Звери большей частью также скрываются на зиму в берлоги, норы и дупла деревьев. Иные засыпают на самое холодное время, как, например: еж, медведь, байбак, сурок. Но белка не засыпает, она приберегла себе с осени хороший запас орехов в дупле дерева и грызет их целую зиму. Животные, засыпающие на зиму, называются зимоспящими. Домашние животные – лошади, коровы и овцы – погибли бы зимой от голода и холода, если бы человек не выстроил для них теплых хлевов и конюшен и не приготовил сена и овса.

При наступлении зимы человек старается устроиться по-зимнему. Он вставляет двойные рамы в окна, сильно топит печи, надевает теплое платье, прячет колесные экипажи до весны и выдвигает из сарая сани. Зимняя дорога гораздо легче летней, и потому зимой по всем дорогам тянутся большие обозы с различными тяжелыми товарами. Почтовая тройка весело бежит, побрякивая колокольчиком; даже деревенская кляча – и та зимой прибавляет шагу. Сани легко, со скрипом, скользят по снегу. Полевые работы прекращаются еще осенью. Но крестьяне без работы не остаются и зимой. Когда они перемолотят хлеб, то идут на заработки: нанимаются на фабрики или пускаются в извоз. Женщины зимой прядут и ткут. Вот почему крестьяне так весело похлопывают рукавицами, когда первый снег закроет кочки и лужи и ляжет гладким первопутком. Мальчики тоже рады первому снегу. Пришла для них пора играть в снежки, лепить баб, кататься на салазках и на коньках. Свечей в домах и лучины в избах горит зимой гораздо более, чем летом.

Весело зимой, особенно когда солнышко светит ярко, на снежных полях блестят миллионы искр, а деревья точно убраны дорогим хрусталем. Но весело зимой только тому, у кого есть теплый дом и теплое платье, кто в сильную стужу может сидеть дома перед ярко пылающим огоньком печи и спокойно ждать сытного ужина и теплой постели. Но каково бедному, седому старику, нищему? Несмотря на стужу, должен он таскаться под окнами и ради Христа выпрашивать себе куска хлеба. На старике нет теплого тулупа, лапти его худы, армяк весь в дырах; голос его дрожит от старости и холода, глаза слезятся, руки и ноги трясутся. Нехорошо и мальчику, который ведет слепого старика; бедняга перескакивает с ноги на ногу, дует себе в окоченевшие пальцы, а сильный холод выжимает у него слезы из глаз. Пустите их обогреться, накормите и подайте им что можете. Лучше отказаться от новой игрушки или каких-нибудь сладостей и подать милостыню бедняку.

Но не всегда же зимой светлые дни: бывают и метели. Когда подымется вьюга, то сильный ветер несет хлопья снега и, свистя и завывая, крутит его в воздухе. В иную метель, как говорится, зги не видно, в десяти шагах нельзя различить человека, и нет ничего легче, как сбиться с дороги в такую непогодь. Не беда еще, если нет сильного мороза и путешественник успеет забиться в сугроб снега, – под снегом тепло. Но если вьюга и мороз, тогда немудрено и замерзнуть. Как отрадно в такую погоду добраться до деревни. Хотя ее и занесло снегом, хотя избы в ней черны, но зато в них тепло. Добрый крестьянин радушно встречает иззябшего, нежданного гостя и угощает его чем Бог послал. У нас нередко зимою замерзают бедные люди или отмораживают себе носы, уши, руки и ноги. Самые сильные трескучие морозы бывают обыкновенно посреди зимы, около крещенья (Крещение – старинный христианский праздник. Сейчас отмечается 19 января), почему их и называют крещенскими. Большие морозы трескучими называют потому, что от них иногда лопаются и трещат бревна в стенах домов. В такой холод, говорят, даже птицы замерзают в воздухе и падают на землю. Зиму, в которой много бывает сильных морозов, крестьяне зовут лютой, то есть очень злой.