Много ли, мало ли времени прошло, женился Добрыня на дочери Микулы Селяни-новича — молодой Настасье Микулишне. Только год Добрыня с женой в тихом доме прожил, присылает раз за ним князь Владимир и говорит ему:
— Полно тебе, Добрыня, дома сидеть, надо править службу княжескую. Поезжай, расчисти прямой путь в Золотую Орду к Бекету Бекетовичу. На том пути летает Невежа черным вороном, не дает русским людям ни пройти, ни проехать. А потом езжай в Чудь-белоглазую, получи с нее дань за десять лет, да обратным путем наведайся к Сарацинскому царству упрямому, покори его Киеву.
Запечалился Добрыня, да делать нечего.
Вернулся домой, прошел к матушке Мамелфе Тимофеевне и стал ей горько жаловаться:
— Ты зачем меня, матушка, несчастного, родила? Завернула бы меня в льняную тряпочку да бросила бы камешком в синее море. Лежал бы я на дне, не ездил бы в дальние страны, не убивал бы людей, не печалил бы чужих матерей, не сиротил бы малых деточек.
Отвечает ему Мамелфа Тимофеевна:
— Я бы рада была, Добрынюшка, уродить тебя смелостью в Илью Муромца, силой в Святогора-богатыря, хитростью в Вольгу Всеславьевича, красотой в Иосифа Прекрасного, да это не в моих руках. А и сам ты не плох, Добрынюшка, незачем тебе на чужое счастье кивать. Что тебя так опечалило?
— Посылает меня князь в чужие края, с черным вороном биться, с сарацинами мириться, с Чуди-белоглазой дани брать.
Ахнула Мамелфа Тимофеевна, побежала в терем к Настасье Микулишне:
— Ты чего сидишь, Настасьюшка, золотом сорочку шьешь? К нам беда на двор пришла: отлетает наш ясный сокол, уезжает Добрынюшка на долгие годы.
Выбежала Настасья Микулишна из терема в одной белой рубахе без пояса, в тонких чулочках без чоботов, припала к стремени Добрынюшки, стала горько плакать, расспрашивать:
— Ты куда уезжаешь, сокол мой, надолго ли, когда мне мужа домой ожидать?
— Ожидай меня, жена, шесть лет. А шесть лет пройдет и не вернусь домой — значит я сложил свою буйную голову. Ну, тогда как хочешь живи: хоть вдовой живи, хоть замуж пойди. Хочешь иди за князя, за боярина, хочешь иди за простого крестьянина, не ходи только за Алешу Поповича.
Махнул рукой Добрыня, да и был таков. Не дорожкой он поехал, не воротами, а перескочил через городскую стену, только пыль в степи столбом завилась…
День за днем будто дождь дождит, неделя за неделей как трава растет, год за годом как река бежит.
Сидит Настасья Микулишна у теремного окна, с дороги глаз не спускает, милого мужа дожидает.
Вот три года прошло — нет Добрыни из чистого поля. И снова дни идут, недели бегут, годы тянутся…
Плачет Настасья Микулишна, глаз не осушает, от окна не отходит.
Еще три года прошло — нет Добрыни из чистого поля.
Не две серые уточки вместе сплываются, не две белые лебедушки слетаются, сидят обнявшись мать да жена, горькие слезы льют.
Вдруг приходит к ним Алешенька Леонтьевич и приносит нерадостную весть:
— Ехал я мимо Сафат-реки, увидал Добрыню Никитича. Лежит Добрыня в чистом поле, головой в ракитов куст, ногами на ковыль-траве. Сквозь желтые кудри трава проросла, расцвели цветы лазоревые.
Горько плакала Мамелфа Тимофеевна, стали волосы ее из черных серебряными. А Настасью Микулишну стал Владимир-князь уговаривать:
— Плохо жить молодой вдове, дай-ка я тебя сосватаю, хоть за князя, хоть за боярина, хоть за русского могучего богатыря.
— Я ждала Добрыню по его наказу шесть лет, по своей воле буду ждать еще шесть лет. А не будет его домой, тогда — твоя воля, князь.
Вот денечек за денечком как дождь дождит, а годочек за годочком как сокол летит. Пролетело и еще шесть лет. Не вернулся Добрыня домой. Тут Владимир-князь к Настасье пришел:
— Полно тебе жить вдовой. Иди замуж за Алешу Поповича, а не пойдешь добром, возьмем силой.
Как Настасье было князя ослушаться?!
Взяли ее за белые руки, сняли с нее вдовье платье, повели на свадебный пир, посадили рядом с Алешкой Поповичем.
Сидит на пиру невеста как мел бела, слезы по щекам ручьем бегут…
А Добрыня Никитич тем временем очистил дороги прямоезжие, покорил сарацин упрямых, взял с Чуди дань за двенадцать лет и домой повернул.
У Царьграда стал он отдыхать, засыпал коню бело-ярого пшена, налил ключевой воды, а конь не ест, не пьет, копытом землю бьет.
— Что же ты, конь, не ешь, не пьешь? Али близко злой враг притаился? Али чуешь над нами невзгоду?
— Чую я беду не вблизи, а вдали. Повели сегодня силой Настасью Микулишну на свадебный пир с Алешей Поповичем.
Вскочил тут Добрыня на коня, ударил плетью по крутым бокам. Взвился конь вихрем, стал с холма на холм перескакивать, реки-озера перепрыгивать. Где падали копыта лошадиные, становились там глубокие колодцы с кипучей водой.
Доскакал Добрыня до Киева. Он не правит коня на дорогу, не правит к воротам, а правит через стену городскую, мимо башни наугольной, прямо в свой родимый двор. Видят слуги: ворвался во двор чужой богатырь виду страшного: на нем шкуры звериные, сапоги изодранные, лицо черное, глаза грозные. Конь под ним косматый, как лютый зверь.
Он прислужников расталкивает, коня не привязывает, двери с петель рвет, в горницу к Мамелфе Тимофеевне бежит.
Встала Мамелфа Тимофеевна, за костыль взялась, говорит гневным голосом:
— Ты что ж это, молодец, моих слуг расталкиваешь, без учтивости ко мне в горницу лезешь, поклоном низким мне не кланяешься?! Был бы жив сынок мой Добрынюшка, он бы тебя вежливости научил! Ты ступай-ка прочь, а не то я сама тебя костылем попотчую!
Говорит заезжий молодец:
— Ты прости меня, Мамелфа Тимофеевна, твоему Добрыне я названый брат. Он поехал в Царьград, а мне велел побывать в Киеве, его матушке поклон свезти, расспросить о молодой жене.
Заплакала Мамелфа Тимофеевна:
— Ты зачем надо мной насмехаешься? Уже шесть лет Добрыни на свете нет. Сам видал его в поле мертвым богатырь Алеша Попович. Я уже все глаза проплакала, а жена его идет сегодня замуж за Алешу Леонтьевича. Не охотой она замуж идет, не волею. Грозным сватом был Владимир-князь, свахой — княгиня Апраксин. Сейчас у них пир горой, а я дома сижу, слезы лью.
Не стерпело сердце Добрынине:
— Не плачь, матушка, погляди, ведь я твой Добрыня и есть!
Смотрит на него матушка, не узнает.
— В глаза ты надо мной издеваешься: у моего До,рынюшки лицо белое, а у тебя черное; у Добрынюшки очи ясные, а у тебя хмурые; у Добрынюшки платье цветное, лапотки семи шелков, а у тебя шкуры звериные.
— Эх, матушка, нелегко в бою, нерадостно. За двенадцать лет и очи помутнели и лицо состарилось, цветное платье износилось, лапотки стоптались.
Вскочила Мамелфа Тимофеевна:
— У Добрыни под левой грудью меточка родимая! Распахнул Добрыня кафтан, увидала мать родинку, бросилась обнимать сына, а он ее торопит:
— Дай мне скорее, мать, гусли мои звонкие, неси платье скоморошье, я пойду к князю Владимиру!
Надел Добрыня зеленые сапожки, соболью шубку, шапку пушистую, взял в руки гусельки — ни дать ни взять скоморох, что гостей потешает на веселом пиру. Пошел Добрынюшка к князю Владимиру.
У дверей стоят придворники, не хотят впускать на пир гусляра-cкоморошника.
Он приворотников отталкивает, придворников отпихивает, смело входит в княжескую горницу.
— Здравствуй, солнышко Владимир-князь, укажи мне, где место скоморошье?
Отвечает с сердцем Владимир-князь:
— Неучтивый, бойкий скоморошина, ваше место скоморошье за печкой муравленой, в закопченом запечнике.
Сел скоморох за печкой, положил гусли на колени, поглядел вокруг. Видит — сидит Настасья Микулишна, слезы льет, убивается…
Ударил скоморох по звонким струнам, завел песню… Он поет, звонкие струны пощипывает, словно сокол лебедушек. У него голос как река течет, как поток шумит, как гром гремит.
Заслушались гости, задумались.
Говорит Настасья Микулишна:
— Хорошо скоморох поет, словно муж мой Добрынюшка.
Оборвал скоморох золотую струну, и песня кончилась.
Вот Владимир-князь и говорит:
— Не простой это скоморох, а видно, русский богатырь. Садись, скоморох, где хочешь за стол: хочешь — рядом со мной, хочешь — против меня, хочешь — рядом с княгиней.
Не сел скоморох ни рядом с князем, ни рядом с княгиней, а сел скоморох против Настасьи Микулишны.
Послал ему князь чару сладкого вина со своего стола.
Встал скоморох, поклонился и спрашивает:
— Ты дозволь мне, князь, эту чару поднести кому сам захочу.
— Изволь, богатырь.
Опустил Добрыня в чашу обручальное кольцо и поднес чару Настасье Микулишне.
— Выпьешь до дна — увидишь добра, а не выпьешь до дна — не видать тебе добра.
Выпила Настасья вино, и подкатилось к ее губам золотое кольцо. Схватила она кольцо, надела на палец, встала на ноги:
— Не тот мой муж, что рядом со мной, а тот мой муж, что против меня!
Бросилась к Добрыне Никитичу:
— Прости меня, Добрыня, не своей волей пошла, меня силой выдали!
Обнял ее Добрынюшка:
— Знаю я, милая жена. Не на тебя я дивлюсь, а на князя с княгинею. Я за них с Невежей бился, в поле дороги прочистил, на заставе простоял двенадцать лет, а они мою жену любимую за другого силой замуж отдают!
Стыдно стало князю с княгинею, не смеют на Добрыню глаз поднять.
А Добрыня на Алешу глядит:
— Да еще я дивлюсь на моего братца названого, на Алешу Поповича, недавно мы с ним в поле виделись, знал Алеша, что я жив-здоров.
Упал Алеша Добрыне в ноги:
— Ты прости меня, прости, старший брат!
— Не прощу я тебя, Алеша, что ты привез им весть нерадостную, будто Добрыня мертвым лежит. Сколько слез пролила моя матушка, побелели ее косы черные, потускнели ее ясные глаза, тяжело она по сыну плакала — этой вины мне не простить тебе!
Ухватил он Алешу за желтые кудри, стал по горнице его таскать, гуслями яровчатыми охаживать. Стал Алешенька Леонтьевич поохивать, да за буханьем не слышно было оханья.
Разгорелось у Добрыни сердце, поднял он Алешку на руки и хотел его бросить о кирпичный пол. Тут бы Алеше и конец пришел, да старый казак Илья Муромец ухватил Добрыню за руки.
— Не убей, Добрыня, русского богатыря, он ведь нужен русским людям. Он хоть силой не силен, да напуском смел.
Отпустил Добрыня Алешу, тот поохивает да за печку прячется. А Добрыня взял Настасью Микулишну, поцеловал в уста сахарные и повел в палаты белокаменные.
Видит Мамелфа Тимофеевна, что не месяц всходит ясный, не заря румяная, не частые звезды высыпали, а красное солнышко в горнице зажглось — входит в горенку любимый сын с дорогой женой, молодой хозяин Добрыня с Настасьей Микулишной!
Зажили они по-старому, по-старому да по-бывалому.
