Жил-был Фип.
Правду сказать, жил он еще так недолго, что даже сам и не знал, кем он был.
А был он инкубаторным цыпленком трех дней от роду — маленьким, желтым, пушистым комочком на тоненьких ножках и с тоненьким голоском: «Фип! Фип!» Вместе с тысячами — если тебя интересуют цифры, могу сказать точно: вместе с 39312 (знаешь, как это произносится? С тридцатью девятью тысячами тремястами двенадцатью) — братьями и сестрами он появился на свет в огромном здании, на котором красовалась вывеска: «Птицефабрика Э 2».
Появился на свет — так, пожалуй, можно сказать, хотя было там не так-то уж и светло. Правда, там было тепло; но не было ни солнца, ни неба, ни земли, ни травы, ни ветра — словом, ни природы, ни погоды!
Но Фип ни капельки из-за этого не огорчался! Ведь он и не подозревал, что на свете бывают такие вещи, как природа, погода, небо, солнце, земля и так далее.
Что греха таить, знал он маловато, а умел еще меньше.
И все-таки он весело поклевывал вкусную кашку из молотых зерен, косточек, червячков и тому подобного (называется это кормовой смесью) и весело попискивал своим тоненьким голоском: «Фип!» Уж это-то он умел.
И так продолжалось — ты не забыл — ровно три дня.
А на четвертый день поутру его посадили в картонную коробочку, где уже сидело 35 (тридцать пять) его братьев и сестер — таких же, как Фип, желтеньких и пушистых, и так же перепуганных. Все они, включая Фипа, пищали изо всех сил.
Но, как известно, писк обычно мало помогает.
Не помог он и нашим цыплятам. Их коробку погрузили в кузов маленького автомобиля «пикапа», где было совсем темно и не очень-то приятно пахло и где уже стояло множество таких же картонных коробок, — все они тоже отчаянно пищали. Но тут что-то громко зафыркало, затарахтело, зарычало: цыплята почувствовали, что все куда-то едет, едет, едет… и запищали еще громче, но, так как они сами не слышали собственного писка, им скоро пришлось перестать.
Грузовичок вскоре остановился, и шофер начал передавать притихшие коробочки в руки какой-то тете.
Тетя, кстати сказать, была очень миловидная (то есть на нее было приятно смотреть).
И шофер на нее так засмотрелся, что даже не заметил, как из одной коробочки полетел на траву желтый пушистый комочек.
Это был Фип.
2
Не от страха (испугаться он не успел), а, наверное, просто от неожиданности (ведь он еще никогда не летал) Фип потерял сознание: он закрыл глаза и как будто заснул.
Но когда он пришел в себя и открыл глаза, он испугался по-настоящему: прямо над ним нависла чья-то огромная страшная морда с большими зубами.
Бедный Фип не знал, что делать. Он было вскочил на ноги, но они у него тут же подкосились; он снова зажмурился, но так было еще страшней…
Все это случилось с ним только потому, что он так мало знал; знай он чуть побольше, он бы понял, что эта страшная, как ему показалось, морда принадлежит веселому, добродушному и любопытному Жеребенку.
— И-го-го! Тебя как звать? — спросил Жеребенок, и спросил так приветливо, что даже Фип как-то сразу начал понимать, что бояться вроде бы нечего.
— Фип, — ответил Фип.
— Ага-га! Фип, понял! — сказал Жеребенок (тут-то Фип и получил свое имя). — А откуда ты взялся, Фип?
— Не знаю! — честно ответил Фип.
— Иги-ги, потерялся! — сообщил сообразительный Жеребенок. — А что делать будешь?
— Не знаю… — опять признался Фип.
— Ага-га! А я знаю! Будешь своих искать!
— Каких своих? — слабо спросил ничего не понимающий Фип.
Жеребенок тоненько заржал.
— Вот чудак! Своих не знает! Ты ведь кто? Птица! Значит, и твои — птицы! Мои свои — лошади, а твои свои — птицы!
— А кто это — птицы? — заинтересовался Фип. Почему-то это слово ему понравилось.
— Иго-го! Птицы — это, брат… Ну, птички, понял?
— Не понял, — признался Фип.
— Ну, такие, с этими… с крыльями… Ну, которые по воздуху бегают быстро-быстро! Еще говорят… Ага, вспомнил! Которые летают! — с удовольствием повторил Жеребенок. Ему было приятно, что он вспомнил такое трудное слово.
Интересная и содержательная беседа продолжалась бы, возможно, еще долго, но в это время кто-то из своих Жеребенка призывно заржал (неподалеку паслось несколько лошадей), и Жеребенок, крикнув:
— Бегу, мама! — понесся прочь, успев на прощание только предупредить Фипа: — Ищи своих, а то совсем пропадешь!
3
Фип встал на ноги и осмотрелся. Какой огромный, яркий, шумный мир окружал его!
Зеленый-зеленый луг, синее-синее небо, а там, в небе, что-то ослепительно золотое — Фип было глянул и поскорей снова зажмурился… А как тепло, какие чудесные запахи, какой ласковый ветерок! От ветерка чуть колышется зеленая трава — такая высокая, что не только Фипу можно спрятаться в ней с головой, — и важно покачивают хорошенькими головками цветы. Их так много, они такие разные! Желтые, красные, белые, лиловые… И повсюду, куда ни глянь, — птицы. Они то перелетают с цветка на цветок, с травинки на травинку, то подолгу вьются в воздухе на одном месте, то стремительно, с жужжанием проносятся у Фипа над самой головой.
«Ну, тут я не пропаду, — радостно подумал Фип. — Сколько своих!» Но странное дело, к кому бы из них Фип ни кидался, все птицы шарахались от него в сторону и поскорей уносили ноги. Никто из крылатых не только не желал вступить с Фипом в разговор, — никто не отвечал ему даже на самые вежливые вопросы.
На Фипово счастье, неподалеку от него на синий с желтым цветок плавно опустилась очень-очень большая птица, пожалуй, больше самого Фипа. У нее были пушистые усики, шесть тоненьких ножек, широкие разноцветные крылья, и при каждом ее движении крылья эти отливали всеми цветами радуги. Наученный горьким опытом, Фип подошел к ней, медленно, осторожно, и первым делом вежливо поздоровался.
— Здравствуйте, тетя! — пискнул Фип. — Можно мне спросить у вас одну вещь?
Бабочка (ты, конечно, догадался, что это была она) была такая большая, что не испугалась Фипа.
— Спрашивай, вежливый малыш, — сказала она.
— Тетя, вы — птица? — спросил Фип и тут же понял, что сказал что-то неподходящее.
Бабочка взмахнула крылышками, словно собиралась улететь.
— Не улетайте, тетя! Пожалуйста! Пожалуйста! — отчаянно пискнул Фип.
Бабочка осталась на месте и принялась только усиленно обмахиваться крылышками.
— Как ты мог… как ты мог даже подумать обо мне такую ужасную вещь! — сказала она наконец. — Я — птица? Б-р-р!
— Но ведь вы же летаете! — пискнул совершенно сбитый с толку Фип. — А кто летает — тот птица…
Тут Бабочка тоненько рассмеялась.
— Я вижу, ты просто глупыш и не хотел меня обидеть, — сказала она и улетела.
4
День шел к концу, а Фипу так и не удалось найти ни одной настоящей птицы.
Бедняга совсем расстроился, а особенно огорчало его, что все, к кому он обращался, — все крылатые, все летающие, обижаются, когда он принимает их за птиц. А один большущий (чуть ли не больше самого Фипа) Жук даже обещал его отколотить за такие вопросы.
— Что же это получается? — рассуждал Фип вслух, устраиваясь на ночлег под кустиком (ему-то этот кустик казался большим деревом). — Получается чепуха:
летают, а не птицы. Ну просто чепуха!
— Чепуха, мой друг, твои рассуждения! — вдруг послышалось откуда-то сверху. — Впрочем, меня это не удивляет. У вас там, внизу, все вверх тормашками.
Фип поднял голову. Высоко над ним, на ветке кто-то висел вниз головой.
От изумления Фип не мог произнести ни звука.
— Да-с, — продолжала неизвестная собеседница Фипа, — попробуй рассуждать по-настоящему.
Видя, что Фип ничего не понимает, она пояснила:
— Насекомые летают, но они не птицы. Я летаю, но я не птица. Вывод: не все, кто летает, — птицы.
Фип разинул клювик от удивления и огорчения.
— Да-с, — с торжеством сказала незнакомка. — И больше того: не все птицы летают.
Страус — не летает. Киви — не летает. Пингвин — не летает. А вот я — летаю.
И с этими словами Летучая Мышь (кто же это мог быть, кроме нее?) расправила огромные кожистые крылья и бесшумно исчезла в вечерних сумерках. Вскоре она вернулась, и что-то упало на голову Фипу. Ему показалось, что это были жесткие надкрылья того самого Жука, который недавно грозился его поколотить…
— Птицы, а не летают, летают, а не птицы, — рассуждал сам с собой Фип. — Ну, как же тогда мне птиц узнать? — захныкал он так жалобно, что и Летучая Мышь смягчилась.
— Птиц узнать очень просто, — сказала она. — Они поют! Да-с!
— Птицы поют, птицы поют, — повторял Фип, чтобы не забыть. С этими словами он и заснул.
5
Утро было чудесное. Только Филу сразу захотелось пить и есть. Он склюнул несколько росинок с листьев и травы и начал поклевывать зернышки, хотя они были зеленые и не такие вкусные, как те, которые давали Фипу раньше, но он был и тому рад и клевал их с большим увлечением.
Но вдруг он бросил свое увлекательное занятие и насторожился. Да, сомнений не было — кто-то громко-громко пел:
— В реке-кекс! В реке-реке-кекс!
Хотя Фип и не знал, что такое «кекс», ни даже что такое река, он так и кинулся на звук этой песни. Вполне естественно: во-первых, ему очень понравилась песня, а во-вторых (и это главное), это была песня и, значит, где-то рядом была и птица.
И действительно, на берегу большой лужи (или маленького прудика) сидел кто-то необыкновенно красивый: зеленый, блестящий, с большими блестящими глазами, и пел. Чудесно пел:
— В реке-кекс!
Фип так заслушался, что забыл обо всем на свете.
— Вы, конечно, птичка? — спросил он, когда певица наконец замолчала.
— Квак? — спросила певица. — Почему ты так решил?
— Мне сказали, что птички поют, а вы так замечательно поете!
— Квак, квак я пою? — переспросила зеленая певица.
— Замечательно, чудесно! — восхищался Фип. — В жизни не слыхал такого дивного пения!
Я думаю, не надо объяснять, что Фип говорил чистую правду: он ведь действительно в жизни не слыхал пения.
— Ты, видать, умный головастик, — сказала зеленая певица. — Пою я действительно чудесно, замечательно! Это ты все правильно говоришь. Но только я не птица. Вот еще! Я — Лягушка!
Бедный Фип не мог скрыть своего разочарования.
— А я думал… а мне говорили — только птицы поют… — жалобным голоском протянул он.
— Хе-хе-хе! Кто это тебе говорил?
— Летучая Мышь, — сказал Фип.
— Летучая Мышь? Хе-хе-хе! — засмеялась Лягушка. — Ну, у нее, известно, все вверх тормашками, она ведь вниз головой спит! Придумала тоже! Только птицы поют! Мы, лягушки, лучше всяких птиц поем, сам слышал! А почему?
Тут Лягушка сделала такую большую паузу, что Фипу волей-неволей пришлось спросить:
— Да, почему?
— Да потому, что мы первые на свете запели.
Лягушка снова сделала паузу, и Фипу опять пришлось спросить:
— Ну да?
— Да! Ведь было время, никто петь не умел, потому что все в воде жили, а там не очень-то распоешься. А вот мы, лягушки, сумели! И запели!
Лягушка снова замолчала, очевидно ожидая, чтобы Фип опять выразил свой восторг.
Но Фип неправильно ее понял.
— А как же мне тогда… — начал было он, но она его перебила:
— Да, мы первые запели, а там уж и другие… и птицы эти хваленые, а уж теперь все, кому не лень, поют…
Фип снова попытался о чем-то спросить Лягушку, но она не обращала на него внимания.
— Все поют, — продолжала она с жаром, — кто может и кто не может. У птиц хоть голос есть какой-никакой, а многие — хе-хе-хе — совсем без голоса поют! До того техника дошла — не поверишь: ногами поют, ногами слушают. Можешь себе представить?
— Не могу, — честно признался Фип.
— Да вон, гляди, вон он, видишь там, зелененький, коленками назад.
Фип посмотрел туда, куда показывала Лягушка, и увидел большого зеленого Кузнечика. Кузнечик сильно чиркнул ножкой по крылу, еще, еще — и полилась всем знакомая песенка.
— Видишь, вот он самый и есть, — с удовлетворением сказала Лягушка, — жаль, далековато сидит, а то мы бы его получше рассмотрели.
И тут Фип вдруг заплакал.
— Ой-ой-ой, что же мне делать? Все летают, все поют, — всхлипывал он, — как же мне птиц узнать?
Лягушка заметила, что бедный цыпленок совсем расстроился, и ей стало его жалко.
— Как птиц узнать? Это я тебя, головастик, научу, — сказала она добродушно. — Кто поет — хорошо, кто летает — тоже хорошо, но это еще полдела. А главное дело — кто гнездо строит, тот и птица. Понял?
— Ничего я не понял, — ответил Фип. — Какие еще гнезда? Где они бывают?
— Опять я тебя, головастик, научу, — продолжала Лягушка. — Гнезда всякие бывают.
И всюду они бывают: на земле, на кустах, на деревьях… Ищи только лучше. Да вон оно! Вон оно, гнездо! Во-о-о-н там, в тростнике, видишь?
— Большое спасибо, тетя, — крикнул Фип и бегом устремился к тростникам, туда, где на высокой, стройной тростинке покачивалось гнездышко, очень хорошенькое гнездышко, сплетенное из сухих травинок.
— Птица, птица, выходи! — крикнул Фип еще на бегу. На этот раз он был уже совершенно уверен, что нашел своих.
И на его призыв действительно из гнездышка выглянула чья-то очаровательная мордочка, за ней — вторая, третья. Просто удивительно было, как они все там помещались.
— Вы — птицы? — спросил Фип упавшим голосом. Почему-то его уверенность начала пропадать.
— Хи-хи! — ответили из гнезда. — Он думает, мы птицы. Хи-хи! Хи-хи! Какие ж мы птицы? Ты разве не видишь, мышата мы!
— Мышата… — растерянно протянул Фип. — А зачем же вы в гнезде сидите?
— Как зачем? Это наше гнездышко!
— А мне говорили: птички гнезда вьют.
— Птички несут яички, — сообщили ему наперебой все три мышонка.
— Несут яички? А куда? — грустно спросил Фип. И тут раздался такой взрыв хохота, что он, повесив голову, зашагал прочь.
— Эй, малыш, погоди! — крикнул кто-то ему вслед.
Фип неохотно обернулся. Из гнезда выглядывала мордочка побольше. Это была мама мышат, Мышь-Малютка.
— Ты ищешь птичек? — спросила она. — Так вот: птички правда живут в гнездышке и правда несут яички, такие белые, кругловатые, а бывают и раскрашенные!
— Спасибо, — сказал Фип. — Белые, кругловатые, — повторил он. И вдруг перед его глазами всплыла знакомая картина: белые, кругловатые… Время от времени они лопались, и на волю выходил брат или сестренка Фипа.
— Вспомнил! — запищал Фип, очень взволнованный. — Так и есть, и я был в яичке, значит, я правда птица!
От радости он начал клевать все, что попало, и сам не заметил, как забрался на какую-то покрытую сухими иголками и колючими ветками кочку. На ее верхушке лежали белые кругловатые предметы, очень похожие на те, о которых Фип только что вспоминал, только маленькие, и он стал клевать их тоже.
— Эй, ты! Ты что делаешь? — послышался такой тонюсенький голосок, что Фипов писк мог по сравнению с ним показаться басом. — Это наши яички! Мы их несем сушить, а ты клюешь!
— Вы несете яички? — спросил ошеломленный Фип, разыскивая глазами, кто это говорит. — Да где же вы? Значит, вы птички? Где же вы?
— Вот мы где, — отвечал тоненький голосок, и тут Фип наконец увидел своего собеседника. Это был рыжий Муравей.
— Так это вы птички? — с сомнением сказал Фип. — Птички несут яички, — машинально повторил он заученную фразу.
— Да что ты, дяденька, — с искренним недоумением ответил Муравей. — При чем тут птички? Что у них там за яички? Ну, одно-два яичка снесет или там пяток, и все.
А у нас, у муравьев, — ого-го! У нас, брат, царица за день столько яичек отложит — и счету нет! Мильон! А то даже тыщу!
Так как Фип совершенно не умел считать, на него это муравьиное хвастовство не произвело впечатления. Он понял только одно: он опять не нашел птичек.
Окончательно разочарованный, он поплелся прочь.
— Что же это получается? — убивался Фип, присев отдохнуть под высоким-высоким, до самого неба, деревом. — Летают — и не птички… Поют — и не птички… Гнезда вьют — и не птички… Яички несут — и то не птички! — разрыдался бедный цыпленок. — Все — не птички! А кто же тогда птички? — сказал он, ни к кому не обращаясь.
И в ответ он неожиданно услышал чей-то глубокий, добрый-предобрый голос:
— Птицу узнаешь по перу. — И с вершины дерева, под которым сидел Фип, плавно, медленно слетело вниз птичье перышко — красивое, легкое, блестящее. Плавными, широкими кругами опускалось оно все ниже и ниже, и, когда оно заканчивало круг, вновь зазвучал добрый, глубокий голос: это говорило Дерево.
— Есть птицы, которые не поют… Есть птицы, которые не летают… И гнезд не вьют… Есть птицы и совсем без крыльев… Но нет птицы без перьев!
Дерево умолкло, и, словно поставив точку, перышко опустилось Фипу прямехонько на нос.
— A y меня ведь и перьев нет?.. Значит, я сам не птица! — ахнул Фип.
Но он не успел даже расстроиться, потому что рядом с ним на землю опустился кто-то, ростом даже чуть поменьше Фипа, но ужасно бойкий, веселый и нахальный и весь в перьях.
— Известно, не птица! Курица — не птица! — весело сообщил Воробей (это был именно он и никто другой).
— А я разве курица? — спросил бедный Фип.
— Ты-то? Ты даже еще не курица, — продолжал насмешник. — Ты — цыпленок, хорошо еще, хоть нежареный!
— Ой-ой-ой! — захныкал Фип. — Ну, где же мне найти своих?
И он повесил голову с таким убитым видом, что его пожалел бы даже разбойник Коршун, не только честный Воробей.
— Да не хнычь ты! — весело чирикнул он. — Вон они, твои!
— Где? — недоверчиво поднял голову страдалец Фип.
— Квох-квох! — донеслось до его слуха. — Квох-квох!
Лучше этого Фип еще ничего не слыхал в своей богатой приключениями жизни. И лучше этой картины он не видел: совсем неподалеку на лужок вышла птица — большая, красивая, пестрая, а за ней, весело попискивая, поспевала целая дюжина таких же желтых пушистых комочков, как сам Фип.
Фип рванулся было к ним, но вдруг остановился.
— А перья? — спросил он робко.
— А перья вырастут! — засмеялся Воробей. — Лети, лети к своим, не сомневайся!
И Фип полетел. Со всех ног.
